… но не стал, довел бесчувственную совершенно Нинулю до их с Зинаидой кабинета, сдвинул стулья, уложил на них Нинулю, подсунув ей под голову не самые жесткие папки и книги. Кого-нибудь из других отделов и уж тем более уборщиц я не призвал, опасаясь конфузов. Бросить я ее не мог, а когда, по моим расчетам, до сигнала остался час, я внятно произнес ей на ухо: Через час сигнал. Будут развозить. Встанешь! На секунду глаза ее открылись, она прошептала: Через час... И ровно через час она очнулась, солонку поставила на стол, вспомнив о важном, схватила сумочку и отправила в рот беленькую таблетку: Все, все, Василий, я в норме. Зинаиде ни слова! В коридоре шестого этажа (я повел Нинулю спуститься к автомобилю) метрах в двадцати впереди себя я увидел К. В., Кирилла Валентиновича. Слава Богу, он не обернулся и ни о чем нас не спросилА мне в голову пришло: Если для Лолиты востребовался Пантелеев, то для Наташи Ростовой - К. В. оказался Андреем Болконским, что ли? И это Андрей Болконский учил меня: Циником надо быть, Куделин, циником...? Ты не расстраивайся, что мне докладываешь. Ты ей слова молчать не давалА для меня важно ее здоровье. И она передо мной уже плакалась. Да я и сама знала, что она наболтает..А таблетки она глотала? Кое-что, видимо, и сочинила. Она с воображением.Но она дочь Деснина, если это для тебя важно. Он, наверное, у нее был и белым офицером, и дворянином, этот босяк-то... Его же назвать отцом можно с допущениями. Его будущий ребенок мог и не интересовать... Хотя Елена, мать Нины, ему и открыла..Я не была в том году в Москве, все это ведомо мне со слов Фени, Лениной сестры... Лена его любила... Они не были расписаны, но и ее расстреляли... Если бы тетка, - вздохнула Зинаида Евстафиевна. - Если бы тетка или кто из родных, у нее не было бы ни шрамов на лице, ни скрюченной руки и всяческих болячек! А я смогла встретиться с ней, когда ей уже исполнилось десять... Зачем этому Деснину, в его-то случае, была нужна Золотая Звезда? - На Зинаиду Евстафиевну я не смотрел, ее ни о чем не спрашивал, а как бы размышлял вслух. Все, Василий! - сказала она строго. - С Нинулей более никаких разговоров о Деснине не веди..А если увидишь таблетки...Нет, ничего... Это уже мои заботы! И меня от расспросов уволь. Про немецкий язык, к примеру... Всякие небылицы люди любят распускать... Все, Василий! В своей коморке я долго смотрел на солонку. Башкатова все еще держали в отдалении космические дела, говорить о солонке было не с кем. Впрочем, о вчерашних общениях с солонкой Нинули я ему, естественно, рассказывать не стал бы.Не звонил я пока Алферову с Городничим, этим - сам не знаю почему, может, ожидал появления в газете нашей с Марьиным статьи, а если они откопали бы что-то путное, сами разыскали бы меня..А не Нинуля ли упрятывала в солонку крестик и костяной талисман? Не составные ли это некоей ее житейской игры? Мне захотелось подарить Нинуле солонку.Но почему подарить? Из жалости к ней? Оделить человека с изуродованным детством игрушкой? В этом случилась бы явная неловкость. Или просто сказать ей: Возьми солонку, она мне не нужна, а тебе, может, и пригодится...Но тогда вышло бы чуть ли не расчетливое вынуждение Нинули продолжить разговор о человеке с профилем Наполеона, и я нарушил бы обещание, данное Зинаиде, а Нинуле возможно бы и навредил.Не исключено, что эта фарфоровая птица способна притягивать несчастья и неудачи. (Меня они уже посетили, что ли? Следопыт Башкатов что-то не просит передать ему солонку в собственность, соображение об этом пришло ко мне впервые!) Ладно, решил я, пусть солонка стоит здесь, коли в ней опять возникнут крестик и талисман, придется деликатно поинтересоваться у Нинули, не ее ли они... И вообще, что будет, то будет... И все же несколько дней я не мог освободиться от мыслей о ДеснинеА не осталось ли, подумал я, свидетельства о личности Деснина и его пребывании в нашей редакции, в самой газете? Ведь публиковались же заметки, соавтором которых назывался ДеснинМожет, проскочила фотография его с орденами. В библиотеке я пролистал подшивки газеты предвоенных лет (сорок первый я уже не трогал).Ничего. Фамилию Деснина я не увидел. Как, впрочем, не увидел и иные известные мне фамилииМногие номера газеты из подшивок были изъяты... (Позже в разговоре с одним из ветеранов Огонька я услышал о курьезе. Огоньковец видел киножурнал Новости дня, был такой, еженедельник, заменял ТВ. В выпуске его показывали вручение Золотых Звезд. И на экране дедушка Калинин пожимал, среди прочих, руку герою Деснину, фамилия не произносилась. Удалой был красавец! Чьи-то цензорские глаза просмотрели врага и мошенникаМожет, пленка сохранилась и теперь лежит в Белых СтолбахА может, спохватились и сожгли ее...) Алексей Федорович Деснин был изъят и вырублен. Ребенок (скорее всего - и не единственный) получил чужие отчество и фамилию... Что меня так занимал в те дни этот Деснин? Не знаю... Изъятый и вырубленный, он все же оказался персонажем истории. Пусть прохвост и мошенник, а позволил себе - в те времена! - учудить такое!.. Конечно, я не мог не думать о Вике и общении с ней.На всякий случай, так я объяснил себе - на всякий случай, я звонил в справочную на площадь Борьбы и наконец узнал, что Юлия Ивановна Цыганкова из больницы благополучно выписана.Ну и все. Кончено, вышло постановление. И с Викой было кончено. Как-то я позвонил поздно вечером, ночью даже, ей домой (номер-то телефона мне предложили), услышал долгие гудки и решил, что Виктория Ивановна Пантелеева убыла (и от меня, в частности) в Лондон, ведь она была не только женой дипломата, но и служила (бизнес-баба) в торгпредстве. Покончено-то покончено, но я не мог забыть прикосновений рук Вики и то, что Вика вызывала во мне желание (чего почти не случалось во время наших студенческих и постстуденческих ухажерств)Я уже вытаскивал как-то из сыростей собственного подполья признание (самому себе) в том, что и Валерия Борисовна, как женщина в разгаре бабьего лета, а не как мать двух сестриц, была мне, мягко сказать, не противна. Приколдован ты, Василий, к нашему семейству... Глупость! Не верил я во всяческие присушивания. Да и какая корысть была приколдовывать именно меня к верхне-светскому семейству? Но хоть бы и приколдован. Теперь-то все решалось во мне, в моем выборе, в моей свободе - вести себя так или иначеА выходило, что я, на языке нашего двора, - несомненный бабник. Или кобель. Всех возжелал. Со всеми готов блудить... Слова мне являлись для самых оскорбительных укоров, и с ними сам же я принимался спорить. Это же все в помыслах, а мало ли у кого какие помыслы, миру не открытые... И понимал: брожение соков (из какого века прибыло ко мне это выражение?) вызвано биологией, простейшей потребностью (а может, и обязанностью) организма. Целибат назначить себе я был не в состоянии. Поддерживать аскезу гонянием мяча до потери сил, гимнастикой или маханием двухпудовых гирь не получалось. Исходя из соображений здравого смысла (соображения эти, правда, виделись мне пошлейшими), следовало мне завести подругу. Или подруг. Именно для взаимных удовольствий и более ни для чего. Без всяких претензий с ее и моей стороны. И без всяких житейских обязательствЯ как-то признавался, что до знакомства с Викой и после разрыва с ней женскими ласками обделен не был.Но шустрым и удачливым ходоком я себя никогда не проявлял, натура не та. Выбирали и увлекали меняА я поддавался. При этом убеждал себя, что это временно и именно по необходимости природы, что я никому не приношу ущерба и никого не ввожу в заблуждениеА высокое, настоящее, на всю жизнь, случится когда-нибудь, но уж непременно. Отчего-то торопя себя, будто на самом деле требовалось немедленно уберечься от прочувствованной опасности или избавиться от неприятного недомогания, я произвел звонки своим временным приятельницам и не имел успеха. У кого-то появился новый ухажер, кто-то заболел, кто-то убыл из Москвы. Эко ты меня хватился! Надолго пропал! Я уже замуж вышла! - услышал я от приемщицы фотоателье НаденькиА действительно, надолго ли я пропал, задумался я. Раздумья привели к открытию: со своими временными приятельницами даже и по телефону я почти не общался с той поры, когда на шестом этаже появилась лахудра ЦыганковаА случилось это чуть ли не год назад.Нет, надо вышибать клин клином! - приказал я себе.Но сейчас же пришлось отменить это приказание, как неверно толкующее суть моего жизненного положения. Какой же клин вышибать? Это во-первых. Во-вторых, под вышибаемым клином всегда подразумевается нечто серьезное, значит, и я вынужден был бы признать собственный клин серьезнымА стало быть, и вышибленное следовало заменять клином не менее серьезнымМне это не подходилоМельком проскочило легкомыслие: а не приударить ли за Ланой Чупихиной, тем более, что она произвела себя в мои опекунши? Мысль эту я тотчас прогнал. Для светской дамы Чупихиной я не смог бы стать долговременным кавалером, она бы расхохоталась, узнав о моей мысли, да я и сам разулыбался, разве способен был бы я ублажить капризы, причуды и запросы нашей пышнотелой красавицы? И, конечно, я бы разочаровал Кинодиву, одарившую меня своей визиткой.Нет, в подруги мне нужна была барышня из простых, не избалованная и не кривляка, в любви умелая, лучше бы с квартирой или с комнатой, с достатком - голодного накормила бы ужином, не слишком начитанная, чтобы не занудила, из парикмахерш, продавщиц, но не гастрономов, а, скажем, из Детского мира, портних (модисток-с), медсестер, осветительниц с Мосфильма. Такое вместо клин клином и было определено мной направление жизни. При этом, когда идея вызрела, несколько успокоила меня и как бы даже охолодила во мне грешные желания, я посчитал, что спешить не надо, не стоит бегать с сетями и выхватывать из толпы первую попавшуюся, а должно поджидать случая, когда подруга сама собой обнаружится. Слава Богу, от мыслей об удальце Алексее Федоровиче Деснине, его дочери Нинуле, немецком языке Зинаиды Евстафиевны, семействе Корабельниковых-Цыганковых-Пантелеевых меня отвлекли труды над статьей о ТобольскеА потом эти мысли и вовсе были запущены. Должен сказать, что о ловце человеков Сергее Александровиче я в те дни почти совсем не вспоминалЯ написал труды.Но как-то неловко называть трудами сочинение той статьи (уже входило в обращение слово эссе, и на летучке к нашему тексту его приклеили)Я получал удовольствие. В упомянутом студенческом отделе я пыжился, и проблемы были не мои, и слова не являлись, и угнетало при этом положение стажера, пытающегося доказать, что из него может произойти корреспондент. Теперь же Марьин меня ни к чему не обязывал и не принуждал. Он просто попросил записать тобольские ощущения (естественно, не застольные) с эпитетами. То есть постараться употребить и образы. Я-то думал, что Марьин использует факты моих наблюдений, обработает их и разбросает по своему сочинению.Ну уж нет! - сказал Марьин. - Ни в коем разе! Сидеть же вдвоем за листом бумаги он не любил, а может, и не умел. Ильфов и Петровых из нас не выйдет! - было постановлениеЯ принес Марьину свои четыре странички (почти четыре), он прочитал их, сказал: Спасибо, старик, нормально, заменил слов пять, и странички эти стали серединой статьи, лишь один из моих абзацев Марьин отправил в концевые эпизоды. И статья появилась в газете. Буква к в алфавите расторопнее буквы м, а потому фамилия моя оказалась выше фамилии писателя, отчего я испытал совершенно объяснимую неловкость.На летучке к нашей публикации отнеслись одобрительно и даже предложили внести ее в список лучших материалов месяца. Для нас же с Марьиным существенными оказались два документа, прибывшие в редакцию недели через три. В одном из них тобольское начальство благодарило нас за сочувственное отношение к городским проблемам и полагало, что статья Тобольску поможет. Вторая бумага пришла из Ленгипрогора. Питерские архитекторы как раз и должны были исполнить генеральный план развития Тобольска, они уверяли нас в том, что тезисы статьи им близки, хотя есть в ней и утверждения спорные, что они исторический Тобольск намерены сохранить, а новый город с нефтехимкомбинатом построить в отдалении, за вокзалом, но коренной Тобольск нуждается в переустройстве коммунальных служб, от этого никуда не уйти и т. д. Словом, статья наша, мы посчитали, должна была оказаться полезной городу.Ну и хорошо. Удивительным же был возникший интеpec ко мне как к литературному человеку. Лана Чупихина появилась вблизи меня в день публикации. Вот эти вот... Воздушные страхи Тобольска... Про знамения в небесах. Про черного змея без крыл, будто великое бревно, увиденное рыбными прасолами... Имелись в виду выписки из свидетельств 1701 года, собранных книжником и начетчиком Черепановым в его Летописи Сибирской. И где же ты это откопал? - спросила Чупихина.Но сразу же и сообразила вслух: - Ах, ну-да... Это твое дело. Ты и сам - книжник и начетчик. Ты и цитату из Радищева знал где подобрать... Теперь имелись в виду слова Александра Николаевича Радищева, написанные им как раз в Тобольске (там Радищев перед Илимеком жил полгода и был допущен к Сибирским архивам в Шведской палате-рентерее). Должен сказать, что радищевская аттестация самого себя была приставлена мною к тексту статьи отчасти неуклюжеМарьин мог посчитать ее и необязательной, он на ней явно споткнулся, но, поразмыслив, оставил ее, возможно, он понял, что эти слова нужны мне в моей житейской ситуации, я и впрямь несколько раз повторял их некиим собственным заклинанием и даже подстегивал ими себя.Но может, они оказались близки тогда и самому Марьину? А ты, Василек, не ехидничай! И не дерзи! - поставила меня на место Чупихина. - Ты еще не мастер. И мне неведомо, что написал тыМожет, Марьин лишь от щедрот своих и прикрепил к статье твою фамилию! Я не стал досадовать на Чупихину. Какая она была, такая и былаЯ даже почувствовал себя благодарным ей за то, что она осадила меняЯ на несколько часов вообразил нечто и не по делу распушил хвост. И все же я полагал, что мои четыре странички вышли самостоятельными по языку и по мыслям, и Марьин мою самостоятельность не упразднил. Этим, собственно, я и был доволен. Чупихина ушла не сразу и будто бы пыталась открыть во мне нечто новое для себя.Но я-то уже понял: более всего ее интересует степень участия Марьина в написании статьи. И позже в разговорах со знакомыми, с Башкатовым, например, с К. В., Кириллом Валентиновичем (об этом расскажу особо), с Бодолиным и Ахметьевым (те дней через десять вернулись к делам на шестом этаже), я ощутил интерес, схожий с интересом Чупихиной. В случае с маэстро Бодолиным - болезненный. Причиной интереса у одних была профессиональная ревность, у других (Бодолин) - простейшая завистьМарьин находился у нас в положении не только одного из лучших очеркистов, но еще и - писателя в газетеА личность такого рода считалась чуть ли не вредной. Опять же из-за зависти к ней. И - из-за ее неуправляемости, из-за несомненной независимости. Что не поощрялось. И теперь мои собеседники, невзначай, но будто бы для собственных внутренних нужд или успокоений, пытались открыть в Марьине профессиональные, пусть и мелкие, изъяны.Ничем не мог я их обрадовать.Ну да, ты же историк. Ты снабдил его весомыми фактами, вот у него и получилось, - вывел для себя утешительное Бодолин. Обведя в эссе карандашом мои личные страницы и прочитав их, он тоже не расстроилсяА у тебя-то, старик, текст, пожалуй, поярче марьинского, - сказал Бодолин. - Но тоже конъюнктурный. И без блеска, старик. Без блеска! А К. В., Кирилл Валентинович, остановил меня в вечерние часы в коридоре шестого этажаЯ спешил с третьей полосой (с вопросами) в иностранный отдел, а вопросы были заданы мнеЯ налетел на К. В., хотел прошмыгнуть мимо него, но услышал: Марьин уверяет, что в вашей... в вашем эссе... твои страницы, им не правленные, следуют от и до... - и были наизусть названы фразы из статьи, что тоже не могло меня не удивить.Но и отведением себе роли вспомогательного сотрудника (в театрах, помнится, был такой - вспомогательный состав) я, похоже, не угодил К. В.Ну, с Марьиным дело ясное, - махнул рукой К. В. - А ты что же, все продолжаешь жить Акакием Акакиевичем? Или и впрямь прикидываешься им? Интерес мой вызван вот чем, - сказал К. В. - Ваше эссе внесли в список лучших материалов месяцаМне нужно было знать степень участия в работе каждогоЯ и узнал. Кириллу Валентиновичу бы продолжить генеральский обход шестого этажа, а он все стоял возле меня, что-то словно бы не отпускало его, а что - он запамятовал. Да... - произнес Кирилл Валентинович наконец. - Ты, Куделин, говорят, знаком с Иваном Григорьевичем Корабельниковым? Объяснять, что я приятельствовал со старшей дочерью Корабельникова, я не стал, полагая, что ничем не удивлю Кирилла Валентиновича. Как следовало понимать брошенное мне - Пиши? Поощрял ли он меня? Разрешал ли писать вообще? Или высочайше благословлял? К державинскому его благословение отнести не получилось бы. Это было благословение сквозь зубы.Но ведь и меня тем более нельзя было приравнять к Александру Сергеевичу... У себя в коморке я посчитал, что думать мне о Кирилле Валентиновиче не стоит. В особенности я запретил себе размышлять и тем более волноваться по поводу одного, связанного с К. В., сюжета. Однако я думал о нем. Теперь (впрочем, уже со дня площади Борьбы) мне казалось, что памятный разговор с К. В. (я приходил к нему с челобитной о квартире) имел совершенно иную суть, нежели мне представлялось прежде. К. В. было известно о моих поглядываниях на Цыганкову (доложили? сама наболтала?). То ли он тогда испытывал меня, прощупывал, то ли он дразнил меня, то ли дурачился, насмехаясь надо мной, выявляя при этом (для себя и для меня) мою - по сравнению с ним - мелкость, или даже ничтожность. То ли вовлекал в игру по выгодным для него правилам. Теперь я не сомневался, что и К. В. (в частности) привлек ко мне умилительное внимание ловца человеков Сергея Александровича. Опять же ради каких-то неясных мне игр или опытов (про игры и опыты К. В. говорил мне и Башкатов). Главный совет, какой я получил в той беседе с К. В., - быть циником. И - чтобы вызвать благоприятное (к себе) расположение светил, и - чтобы разумно послужить Отечеству. Увы, семя было брошено в глину