Ну... - Юлька, почувствовав мое недоумение, опять изобразила волну. - Ну хотя бы, если решишь поступать в аспирантуру, придется сдавать минимум... - В какую такую аспирантуру? - удивился я. И тут я брякнул неожиданно и для самого себя: Слушай, а на какие деньги мы устраиваем наши с тобой пиршества? И сразу понял, что мои слова не вызвали у Юлии удовольствия. У нас есть деньги, - тихо сказала она. Откуда? - не мог остановиться яМамаша дает, - сказала Юлия.
В долг дает? - Почему в долг? Просто так даетЯ же ее дочь.На обустройство семьи... В конце концов, она приравняла мои труды к трудам домработницы и установила оклад с премиальными... В последних словах Юлии были и кокетство, и шутка, и веселое, но и с укором предложение не усложнять жизнь.Нехорошо, нехорошо, - пробормотал я. Сознавал, что, если выскажу нечто определенное, мы тотчас же с Юлией опустимся на дно житейского варева, и последуют обсуждения дрязга бытия, какие нам теперь были совершенно не нужны. И все же я бормотал далее: Эдак мы привыкнем жить так, как жить долго не удастся... Или мы обуржуазимся (эти слова явно требовали отклика от бунтарской натуры Юльки-хиппаря из подворотни)... Или вот еще что...На лишние-то деньги пировать не сложноА давай поиграем в иную игру. Вот мы - бедные. У нас копейки. Давай попробуем устраивать кулинарные изыски и на копейкиЯ заведу тетрадь расходов. У матушки моей такие тетради на каждый месяц с военной порыЯ принесу тебе их... Жалкий мой лепет прекратился. Юлия, стоявшая подперев руками бока, вынесла вердикт: Тетради принеси. Лучше - одну. Стряпать я продолжу, как пожелаю. Пока у тебя не случится расстройство желудка. Тогда вернемся к твоему нынешнему нытьюЯ притянул к себе Юлию...Но назавтра с работы я принялся звонить Валерии Борисовне. Готов был даже к некоему торжественному тону. Именно им желал потребовать от Валерии Борисовны не портить девчонку. Заявить о том, что я поставлен (или буду поставлен) в унизительное положение. Сейчас поиграем и попируем, а дальше что? Денег в нашей семье больших, и не больших, а просто жизнеобставительных, не будет, взяться им неоткуда, даже если я каждую ночь буду горбиться грузчиком на Павелецком вокзале. Раз уж отважились принять меня зятем, терпите.Никаких родительских денег в подсобление я брать не допущу. Кстати, мне и стариков своих надо будет поддерживать... Все это, да и еще какие-нибудь слова из деклараций независимостей я желал вывалить Валерии Борисовне.Но на звонки мои не ответилиА обнаружил я Валерию Борисовну в нашей с Юлией квартире. Сигнал подняли рано, домой я явился чуть ли не в половине двенадцатого.На кухне что-то напевала Юлия, ароматы оттуда неслись терпкие, внятно пахло аджикой и жареным мясом, а вот в большой комнате - скреблиЯ двинул туда. Валерия Борисовна, спиной ко мне, в домашнем халате, вернее - в куцем халатике, мыла полЯ глядел на ее босые полные ноги и ощущал себя барином из кинофильма про давние времена, наткнувшимся на занятую уборкой ядреную крестьянку. Валерия Борисовна обернулась, выпрямилась, халатик одернула. И видно было, что она смущена.Но не оттого, что я на нее поглядывал, а оттого, что она мыла пол в квартире, где в домработницы произвела себя хозяйка. В спортивных секциях, - нашелся я, - особенно в таких, как гимнастика, спортивная или художественная, или в фигурном катании, когда набирают детишек, приглашают их родителей. Коли берут девочек, вызывают их мамаш. Смотрят на их лица, фигуру, ноги, наконец. Чтобы представить, какими станут их отродья по прошествии восьми - десяти летЯ еще раз поглядел на вас, Валерия Борисовна, и я доволен. Все-таки ты, Василий, наглец! - сказала будущая теща. - И дамский угодник!.. Кстати, тебе передавала привет одна твоя приятельница. Она огорчена тем, что ты ей так и не позвонилА обещал.Ну, эта... Ты ее знаешь... - и была названа фамилия синеокой кинодивы, попросившей Валерию Борисовну познакомить ее со мной в кафе Прага. То-то, я смотрю, он и сюда ее визитную карточку приволок! - возмутилась Юлия. Ее крепкие кулаки чуть ли не всерьез принялись колотить меня по спине. - Если она ему еще один привет передаст, я ей ноги переломаю, я ей глаза повыцарапываю, я ей в лицо кислотой плесну! А если твой любезный Василий, - сказала Валерия Борисовна, - сам волочиться за кем-нибудь пожелает, что тогда ты сделаешь? Но вот уже прикатил за Валерией Борисовной черно-государственный автомобиль, и вот она уже отбыла к академику в высотное здание, так и не услышав прозаические декларации нищего зятя и требования не портить девчонку (я произнести их не только торжественным, но и просительным тоном не посмел), а мы с Юлией, утомленные и сытые, сидели на кухне, и она все выспрашивала меня о синеокой кинозвездеЯ отшучивался, Юлька ехидничала: отчего бы мне и впрямь не пойти к Звезде на содержание, глядишь, и семью сумел бы прокормить, но я ощущал, что насторожилась она всерьез. Тогда я сказал: Ладно, Юлика, успокойсяЯ с ней общался всего пятнадцать минут. И никогда я ей не позвоню. Расскажи-ка лучше, откуда ты знаешь Торика Пшеницына? Пшеницын, с кем я схватился в темноте нашего двора и у кого под пиджаком я нащупал пистолет, вовсе не называл мне Юлию Цыганкову, а только сказал мне: Эта дура играет в чужие игры, никакого повода соотносить пшеницынскую дуру с Юлией не было, просто в тот день ни одну женщину, кроме Юлии, я в голове не держал, и теперь будто бы не я задавал вопрос Юлии о Пшеницыне, а некий тыкающий мне в ребра костяным пальцем, вертлявый, плохо осведомленный бес.Ну, я сталкивалась с Анатолием Пшеницыным, - сказала Юлия. - Вляпалась в одно приключениеА он возомнил неизвестно что. Дурак. Значит, он твой одноклассник? НапрасноА то бы я дала ход развитию трагедийного в тебеМимо Гамлета ты прокатился на велосипеде, а вот к Отелло ты намерен приблизиться, что ли? Не угадалаЯ не ОтеллоЯ кавалер Де Грие. И Отелло мне, между прочим, противен. Это только в опере он хорош, тенором, да еще с хорамиА у Шекспира он - себялюб и гений услаждения себя обидами и подозрениями. У нас этого рычащего мавра жалеючи изображали чуть ли не негром, из тех, кого линчуют, физиономию Бондарчуку гуталином мазали. Пакостник Яго - его фантом и вторая натура. И дурак он, что так скоро придушил Дездемону, мог бы услаждать себя еще актов семь. Эко тебе не угодил несчастный мавр! Но и какой из тебя кавалер Де Грие. Смешно..А если ты не выкинешь эту гадкую визитную карточку, я тебя покалечу. Потом и твою синеокую! Но с ходом времени по возвращении с работы я стал ощущать, что в нашем с Юлией убежище днем присутствовали некие посторонниеМне было неприятно. Хотя ворчать на кого-либо из неизвестных мне гостей или просто на их возможность я не имел права. Однажды я вроде бы учуял запах Анкудиной.Ну и что? - спросила Юлия. - Ты запахи, что ли, чуешь? Была у меня в гостях Анкудина, не была, тебе-то что? У нас с тобой одно тело и одна душа, так? Да.Но житейские истории у нас с тобой должны быть разными, иначе мы друг от друга осатанеемМы же так с тобой договаривались... Договаривались. Возразить я Юлии не мог. Однажды в среду (стоял сухой день бабьего лета) Капустин затеял провести тренировку на асфальтовых задах продуктового магазина, прямо напротив подъезда нашей редакции. Полос еще не поднимали, побегать с мячиком время было, но форма моя и главным образом бутсы и кеды лежали дома. Гони за ними! - распорядился Капустин. - Серега Топилин доставит тебя туда и обратно за полчаса. И действительно, мы с Серегой и его Москвичом уложились в тридцать шесть минут.Но в квартире нашей я застал Анкудину. Явление мое не вызвало удовольствия ни у Юлии, ни у Анкудиной. Анкудина очевидно растерялась.Ночью, вернувшись с дежурства, я вынужден был объясняться с Юлией по поводу Анкудиной. Юлия о том, что Анкудина в ее, Юлькины, больничные дни являлась ко мне с разговором, знала.Но знала лишь о том, что Анкудина упрашивала, умоляла меня подавить гордыню и посетить страдалицу. Совершить поход добросердия и миро-установления Юлия ее не уполномачивала, узнай она об этом походе в печальной палате, она бы миротворицу выбранила, теперь же она ее ни в чем не укорялаМне хотелось бы Юлию предостеречь.Но и упоминание имени Пшеницына, род занятий которого она, возможно, определила, ее никак не насторожило. Хотя, может, в случае с Пшеницыным род занятий был ни при чем? А с чего бы вдруг Пшеницын оказался в нашем дворе? Впрочем, разгадать это следовало мне... Так вот, слово предостеречь я никак не мог теперь произнести. Оно бы нарушило наши с Юлией установления. В конце концов я сказал - как бы в размышлении с самим собой - о том, что подругу Анкудину всякая болтовня о ее кружке до добра не доведет. Возможно, не только ее, а и других. Какая болтовня? - взволновалась Юлия. - О каком кружке? - Вот именно: о каком кружке... - сказал я. - Скорее всего, чтобы порисоваться передо мной, побахвалиться, она вывалила мне множество сведений, мне вовсе не нужных, о своих и твоих замечательных приятелях и приятельницах, их фамилии называла и даже - дома общений, мол, у Корабел-никовых мы - ни-ни, а вот на тех квартирах..Я ее выгнал. Зачем она это мне несла? Чтобы и меня увлечь благородным делом? Или возвести в свои адепты? Но это - не мое! Не мое!.. Она ведь и тебя в какую-нибудь дурь втравит! - Не говори о ней плохо! Ты ее не понимаешь! - возмутилась Юлия. - Но тут она и впрямь со своей болтовней была идиотка... И про Якимову она тебе говорила? - Про учительницу-то? Говорила... И про ее учеников... - Идиотка! И про учеников! - У меня два уха, - сказал я. - Во второе все вылетело. - Да при чем здесь ты! С тобой-то ладно, а то ведь могла наболтать кому угодно, да еще нафантазировать и приврать! - Юлия закурила, глаза ее были серьезнымиЯ посчитал возможным упросить ее уберечь себя (нас с ней) от всякой дурости, она не знает, с кем играет в игры, я упрашивал ее уберечь себя от общений с Анкудиной и Миханчишиным. (Неужели и этот бывал на нашей квартире? Сама мысль о Миханчишине была мне противна.Но, может, ревностью к Миханчишину и Анкудиной и были вызваны мои неприятия увлечений Юлии? Значит, я все же мавр, а не кавалер Де Грие?) Остановиться, впрочем, я не мог и говорил, что я боюсь за нее, за себя с ней, мне страшно. Успокойся, дурачок, - Юлия стала гладить мои волосы, она улыбалась, серьезное от меня убрав и спрятав его в себя. - У нас самые светлые помыслы, и государству мы намерены принести лишь пользуА со мной и вообще ничего дурного случиться не может! Утверждение ее было категоричным. И я подумал, что и впрямь с дочкой Корабельникова плохого случиться не можетЯ сегодня купила список Собачьего сердца, за десять рублей, - Юлия как бы отчитывалась за трату бюджетных денег. - На столе лежит. Возьми... - Не буду, - сказал я. Почему? - удивилась Юлия. - Ты же носился с Мастером... - Я тебе объяснял..Я дал себе слово, у меня есть правило... - Какой же ты, Васенька, благоразумный и верный слову! Этак с тобой и заскучать можно. Впрочем, такой благоразумный друг мне и нужен... Это было ночьюА перед тем, днем на тренировке, я оконфузился. Юлька, зная, что после беготни с мячом мы примемся пить пиво, отвлекшись от Анкудиной, бросила мне в сумку четыре воблы (свежайших, с икрой, из подвала на Кировской)А я и бегать как следует не мог. Был вял, подкаты исполнял грязно, мяч отскакивал от моих ног.Ну, Куделин, ты резкость и скорость потерял, - расстроился наш капитан Капустин. - В пятницу в основу ставить нельзя.Надо же, как тебя изнурили медовые недели. Башкатов в жокейском картузе, вышедший поглазеть на наши развлечения (и воздухом подышать), вступил с Капустиным в полемику: Да это теперь и никакой не Куделин! Это вылитый Аркадий Счастливцев! Его не только изнурили медовыми утехами, но и перекормили! Братец Аркаша, тебе еще не приходило в голову: А не удавиться ли мне? Если не приходило, то через два дня придет! Конечно, завидую! - согласился Башкатов. - Еще бы не завидовать. Такую женщину от всех увел. Он даже солонками не интересуется! Ты забыл о солонке-то, женишок? А зря. И ведь удавится, удавится! Помяните мое слово. И мы повезем его на орудийном лафете... Через день слово женишок я услышал от Валерии Борисовны. Затем я был произведен в жениха.Но сначала-то - похлопыванием по плечу или поглаживанием кудрей - прозвучало именно женишок... Впрочем, разговор начинался интимно-государственный. Речь пошла о свадьбе. Ты хоть намерен жениться-то? - все же спросила Валерия Борисовна с очевидной даже робостью.Неукоснительно и бесповоротно! - ответствовал я, приняв стойку смирно и каблуками щелкнув. Срок-то вы оговорили? - Какой срок? - Ну, день свадьбы... - Нет, - сказал я. О свадьбе мы не имели бесед, пусть даже и мечтательных. О походе в ЗАГС к маршу Мендельсона - тем более. После первой нашей близости и моего предложения Юлия заявила: Ты дурак, что ли? А мне это надо? Теперь новых предложений я не делал, чтобы не нарваться на непонимание и ожидая Юлькиных инициатив.Но инициатив не последовало, а меня юридическая невесомость (мы - одно, сами по себе, ни от кого не зависим) как бы даже и устраивала. И слова Валерии Борисовны оказались для меня чуть ли не врасплошными. Юлька сказала, что вы договорились играть свадьбу, - услышал я от нее, - в конце ноября - в начале декабря.Но... - замямлил было яЯ понимаю, миленький, ты спешишь, - прервала меня Валерия Борисовна, - но надо потерпеть, потерпеть! Время необходимо. И Юлечке платье сшить, и мне, и у тебя небось нет хорошего черного костюма... - Какого еще черного костюма? - заворчал я.Но Валерия Борисовна меня не слышала: И главное не в нарядах, а в самой свадьбе. Сколько людей следует собрать! И заранее пригласить, что важно! А весь список должен обдумать Иван Григорьевич... И тут мне было открыто вот что. Сам Иван Григорьевич Корабельников дал благословение на замужество Юлии, а стало быть, и на свадьбу. Сегодня Иван Григорьевич улетает в Латинскую Америку во главе важнейшей делегации, узнаешь из газет, будет там встречаться с президентами, улаживать обидный конфликт, на интеллектуальном уровне, поэтому именно его и снарядили, и если удастся - подписать выгодные нам документы. Очень ответственная миссия. И для страны, и для самого Ивана Григорьевича.
Последние дни, понятно, он сидел весь заваленный бумагами, можно сказать, и, очумевший, на нее, Валерию Борисовну, рычал, и все же она втолкнулась, вклинилась в его дела, раздвинула их словами о свадьбе. Иван Григорьевич и сам поинтересовался, где пропадает Юлька, тут Валерия Борисовна и преподнесла ему историю любви не хуже Шекспира, на крайний случай - Щипачева. Растроганный Иван Григорьевич только и спросил: Ну а как Юлька сама? Ответ был понятно какой. Спросил он и: А что за парень-то? И тут ответ был вразумительный: служит в престижной газете, перспективный, только что получил премию за лучший материал месяца. Основательный хоть? - Куда уж основательнее! - обрадовала мужа Валерия Борисовна. Родители? И социальное положение родителей снимало беспокойства Ивана Григорьевича. Кто еще мог быть лучше и благороднее гегемонов, пусть и на пенсии? Вернувшись с Анд (или Кордильер, что у них там?) и доложив верховным вождям, Иван Григорьевич с удовольствием окунется в устроение свадьбы, даже в режиссуру ее. Он обожает подобные действа. И как расположить столы, и как рассадить гостей. Ведь ты догадываешься, какие у него друзья, иные из них и с капризами..А их жены! Да, чуть не забыла о главном! С твоими же родителями предстоит знакомство и совет! Они когда вернутся в Москву? К началу ноября? Вот сразу и устроим заздравное застолье. Кто будет из молодежи - это вам с Юлией определять. Костюмом твоим займусь я. Отведу тебя в наше ателье, там мастера классные, а возьмут с нас копейки...Напоследок Валерия Борисовна вспомнила, что ей еще нужно посоветоваться со знакомыми гадалками и звездочетами, те-то точно изберут день свадьбы..А что это ты поскучнел? - поинтересовалась Валерия Борисовна. - Или тебе все это не по душе? - Как-то громоздко, тяжеловесно... - поморщился я. - Церемонии все эти... - Но это же на всю жизнь! Это же чудно! Глаза Валерии Борисовны блестели. Только что она была вдохновенной и удачливой свахой. Теперь же она превращалась во владетельную распорядительницу бала. Какими нарядами она удивит публику, какими драгоценностями! Она заключила: И гостям надо дать радость на всю жизнь! Отношение мое к Валерии Борисовне не изменилось.Ну, сваха! Ну, распорядительница! Ей нравится, и замечательно! И отчего же не блеснуть бархатами и рубинами богатой светской даме! (А каковы будут мои старики?) Но, распрощавшись (с родственными объятиями и поцелуями) с Валерией Борисовной, я захотел принять что-нибудь успокоительное, скажем, две кружки пива. Тут-то и явилось предсказанное Башкатовым: А не удавиться ли тебе, брат Аркадий? Куда я попал! В какой круг меня, удостоенного, вводят! Это и не свадьба будет, а прием в Кремле. Торжество в Георгиевском зале Большого дворцаМожет, меня, в пошитом черном костюме, заставят шествовать и в полонезе из Ивана Сусанина, Польский актМожет, пригласят какую-нибудь правительственную Зыкину, и зазвучит Течет Волга или еще что-нибудь монотонно-псевдо-родное. Тогда уж и мне для приличия надо будет звать от широких общественных масс соседа Чашкина. (А ведь, пожалуй. Костя Алферов и Валя Городничий садиться за те столы не явятся.Но впрочем, может, и явятся. Из исторического интереса.) За столами-то разместятся сподвижники И. Г. Корабельникова, а по протоколу верховного дружества - и некоторые из тех, кто НАД И. Г. Корабельниковым, то есть личности совершенно историческиеА вдруг и приятельницы Валерии Борисовны уговорят прийти на смотр своих туалетов и драгоценностей мужей? Они-то - ведомо кто!.. Куда я попал! Куда я попал! А меня и еще куда-то направят и поведут.Не допустят же, чтобы лишь на моих шишах основывался уровень семейного довольствия юных представителей их круга.Нашего круга! Тем более что женишок - благонамеренно-перспективный, с лучшим материалом месяца (глупость какая!) и с резолюцией в картотеке Мосфильма - положит. персонаж. Уж точно, вцепятся, направят и определят, поводком одарят и дадут ходА не удавиться ли тебе, брат Аркадий?.. Бог ты мой, еще ведь и кольца золотые заставят надевать! (Кстати, кампанию по возобновлению колец десять лет назад произвела именно наша газета - посетило меня уже холодное соображение. Да ведь и Юльке была противна затея с кольцами - Это что-то из жизни пернатых или из забот орнитологов, - говорила она.) Батюшки-светы, принялся я тут же урезонивать себя. Про Юлию ты как бы и забылА свадьба-то намечалась у меня не с Иваном Григорьевичем Корабельниковым, не с государственными мужами и женами, не с системой распределения чинов и благ, а с Юлькой. Любимой и единственнойЯ уже красовался (и перед самим собой, перед самим-то собой - в первую очередь) готовностью, коли Юльке будет грозить погибель, а моя жизнь ее спасет, отдать свою жизнь. И это не было пафосным преувеличением и враньем. И теперь я полагал, что ради Юлиного благоденствия, ради того, чтобы быть с ней навсегда, я перетерплю многое (свадьбу эту и чиноположение столов)Многое, кроме одного: себя переделывать не стану. Просто не смогу. И если даже, уговорив себя, опять же ради благ Юлии, соглашусь принять правила круга Корабельниковых, разрешу надеть на себя поводок и отправлюсь в Продвижение, толку не выйдет. Даже если буду пыжиться и стараться, в конце концов я лишь огорчу доброжелателей, коим предстоит углядеть во мне перспективного. Крякнут они в досаде: Экая бестолковая и дубовая натура!, и иссякнет у них охота давать мне направление и ход. И это должен понимать единственно необходимый мне человек. И я знал, она это понимает. И знал, что у Юлии кремлевские замахи свадьбы могут вызвать куда более бунтарские мысли и действия, нежели у меняМне еще придется отговаривать ее от акций протеста. И убеждать в том, что особенно огорчать старших не следует, а надо что-нибудь учудить, но легкое и не обидное. Уже в редакции, когда я сидел в своей коморке и без смыслов переставлял с места на место солонку, я сообразил, что Валерия Борисовна не зря известила меня о сановном благословении Ивана Григорьевича в отсутствие дочери. Та бы взъерепенилась, взъярилась, узнав об этом благословении, и я бы ее поддержал. Теперь же выходило, что Валерия Борисовна как бы получила мое, пусть и промямленное, одобрение своих затей и могла уже ссылаться на него. И еще я вдруг понял, что меня волнует вот какое обстоятельство. Сообщила ли Валерия Борисовна, рекомендуя меня мужу, что Юлин женишок когда-то был представлен ею же Ивану Григорьевичу и даже имел с ним разговоры за чаем, но тогда он числился ухажером старшей дочери Виктории. Возможно, что и перспективным ухажеромА может, и не сообщила, и Иван Григорьевич отворит очи, признает во мне былого неудавшегося хахаля да и выгонит под зад коленом!.. Какой же я раб (№девятьсот восемнадцатый), какой же трус, бросился я на самого себя, в каком же я страхе и самоуничижении вырос, если меня беспокоит - признает ли меня достойным гражданского акта Иван Григорьевич Корабельников?!. Часами назад я уже не отрицал, что готов быть взятым на поводок, направленным и не сопротивляться ходу сановных установлений. В конце концов, я бы к ним, видимо, привык и приноровился. Что же теперь ропщу? Но не могу возжечь в себе искру сопротивления? А зачем? Была бы Юлия. Самоедские мысли, возвышенные или глубинные, навели мне своим угнетениемЯ решил укоротить их и занялся расстоянием до солонки, находившейся в моей руке. Дай-ка откручу голову Бонапарта, - решил я и посмотрю, не уместила ли что-либо там НинуляМы с тобой... - начал Глеб Аскольдович, - то есть я... хотел тебе нечто объяснить... И опять же я предложил тебе посидеть в тишине, поговорить... Если у тебя есть время...Нет, конечно, лучше не здесь. - Тонкая рука Ахметьева произвела неспешное и протяженное движение, как бы давая понять, что в это здесь вмещается все наше редакционное здание. Глеб Аскольдович стоял передо мной в темно-коричневом в полоску костюме, двубортном, тройке, бостоновом, безупречном, и сам он выглядел безупречным государственным экземпляром.Неделю он работал над документами на берегу Черного моря вблизи светлейших резиденций, то ли у Черной речки, то ли в Форосе, для меня это не имело значения. Он хорошо загорел и благородно в черноморских волнах осунулсяЯ как-то сообщал мимоходом, что наша редакционная фронда к сотрудникам, своим же, обрядившимся (без определенных поводов) в костюмы, относилась с неодобрением, а то и с недоверием или даже с жалостливым презрением. Внешность, осанка и манеры Глеба Аскольдовича костюмы на нем оправдывали. Они нас не раздражали. К тому же было известно, что там, на исторических площадях, откуда Глеба Аскольдовича призывали к написанию всенародно-специальных текстов, штатные персонажи летом непременно носили серые костюмы, зимой - синие и лишь по необходимости дипломатических присутствий - черные. (Это мне, стало быть, под наблюдением Валерии Борисовны возьмутся шить костюм дипломатический?) А потому коричневый да еще в полоску костюм Глеба Аскольдовича не должен был вызывать недоумений и наших фрондеров, в нем явно читался вызов серому и синему.Нет, никаких затруднений, - вздохнул я. - И у тебя все так. Просто я смотрю на твой костюм... И у меня возникла необходимость пошить костюм... Какие тут поздравления... С костюмом-то... - я махнул рукой, словно бы стараясь отогнать от себя мысли о костюме и собственном смущении. - Завтра у тебя есть время... для разговора?.. Днем? Часа в два? Ну и хорошо! - сказал я. - У меня завтра отгул. Из-за футболаА в состав меня не поставили. Потерял форму. Приезжай ко мне в два в Солодовников переулок. Дом и квартиру помнишь? Соседей никого не будет. Если кто вдруг случайно и появится, отправимся куда-нибудь, хоть бы в наш дровяной сарай. Там у меня и столик, и табуретки... Цыганкову утром я оповестил о намерении съездить в Солодовников переулок, поглядеть, все ли в порядке в квартире, и отоварить талоны на муку. Съезди, - поощрила меня, проглатывая кусок омлета, в девичестве Цыганкова. По привычке ничего от Юлии не утаивать я сообщил ей - правда, как-то вскользь и невнятно, - что мне сегодня предстоит разговор с Ахметьевым. Посоветоваться или проконсультироваться, что ли, он желает со мной... по истории... - добавил я на всякий случай. Юлия кивнула, но, похоже, сообщение мое в уши не впустила. Опять же на всякий случай я пробормотал нечто о беседе с Валерией Борисовной, о благословениях Ивана Григорьевича и предполагаемой дате свадьбы. Юлия поморщилась: Я знаю! Знаю! Более ничего вразумительного она не произнесла, произвела лишь некое ворчание, возможно, при этом бранила про себя мамашу с папашей. И меня - за то, что в ответ на напор Валерии Борисовны не сумел выдавить из себя что-либо путное, мямлил да поддакивал. Вообще Юлия была озадаченной, мыслями - явно вдалеке от будущего семьи, а к моим словам - невнимательной. Это меня опечалило. Чуть выше я писал, что в ту пору продукты и товары в магазинах были.Но странности случались. То пропадал с прилавков сахар, то - спички, то - мыло, то, предположим, - гвозди. Сейчас возникли затруднения с пшеничкой. С тремя паспортами я двинул на Вторую Мещанскую в холостяцкую Солодовку. Там, на первом этаже, находилось 17-е отделение милиции и наше домоуправление.Начальственное распоряжение вынудило как раз наших домоуправителей отоваривать мукой и дрожжами граждан по месту жительстваЯ уже не помню, сколько полагалось муки на душу. То ли по два кг, то ли по три, скорее всего - по дваЯ набил белыми пакетами сумку и отправился домой. По дороге купил хлеба, помидоров и три банки бычков в томате. Взял и пять бутылок пива. Как я и предполагал, квартира была пуста. Конопацкие с дачи еще не вернулись. Супруги Чашкины трудились, он - на Калибре, она - в аптеке, дочурки же их получали дошкольное образование, резвились или дрались в детском саду. Ахметьев позвонил в дверь ровно в два. Был он в светлом иноземном плаще, возможно, из шкафов Березки или с укромных спецприлавков ГУМа, с чрезвычайно редким тогда худощаво-деловым чемоданом, называемым поначалу джеймсом бондом и лишь потом переименованным в дипломат или атташе-кейс. Бумаги, похоже, в нем в тот день не лежали. Ахметьев достал из него бутылку коньяка Одесса и два лимона. При этом он, как бы признавая себя нарушающим приличия, стал объяснять мне, что армянские и грузинские коньяки нынче на Западе не в цене, а вот на бессарабские есть спрос, коньячный спирт, что ли, в Тбилиси и Ереване уже не тот..Я же, ссылаясь на разгар дня и теплынь бабьего лета, попытался выставить охладившееся пиво.Но Ахметьев понял меня по-своему. Он сегодня в форме и расклеиться себе не позволитЯ вскрывал банки с бычками (пусть они и вульгарны, может, и кощунственны вблизи коньяка), резал лимоны, помидоры, хлеб и счел нужным предложить Ахметьеву посидеть на кухне. Знаешь, - сказал я. - Оно тут спокойнееЯ все же надеюсь, что мой любопытный сосед, радиоумелец, убрал свои изделия из моей комнаты, но вдруг..А на кухне, я убежден, устраивать акустические капканы он не стал бы... - Можно посидеть и на кухне, - согласился Ахметьев. Он взглянул на будильник. Слушай, - сказал я. - Если будешь говорить про будильник, про медведя и быка из глины, про чайные ложки, это выйдет лишним. Здесь все ясноМало ли с кем, да еще и в рассеянном состоянии, могут случиться оплошности... Важно нам, людям в возрасте, не допускать беспечности...Но думал я теперь вовсе не о будильнике и ложках. Коли Глеб Аскольдович ничему не удивился и не пожелал спросить меня что-либо о соседе и его акустических засадах, можно было предположить, что Ахметьев уже знал о соседе и что ему рассказали об особенностях постфутбольного застолья с упоминаниями Михаила Андреевича и уже попросили не быть беспечным. Сейчас меня испугала, обожгла иная мысль. Попросить-то попросили, а про соседа, может, и не упомянули. И теперь Ахметьев намерен проверить меня.Не докладывал ли о его высказываниях людям зловредным именно я? Нынче он выложит мне какие-нибудь важные (а может, и ложные) сведения, а потом и станет отслеживать, не всплывут ли они где...Нет, это невозможно! - убеждал я себя. - Ни в коем случае. Глеб - не такой человек. Он бы спросил меня впрямую... Сам я не отваживался открыть ему свои сомненияМне предстояло ждать... Тем временем кухонный стол был накрытЯ все же достал бутылку Жигулевского, а лимон посыпал сахаром. Глеб снова пиву отказал, а по рюмке одесского мы выпили. Ты прав насчет наших оплошностей, - сказал Ахметьев. - Но стыдно же, стыдно! Не из-за того, что разоткровенничался спьяну по поводу этого дьячка и цитатчика, а из-за будильника с керамикой и ложками. И случаи-то учащаются. Это плохо. Это дурной симптом. Ахметьев замолк. И я уже не думал о нем как о человеке проверяющемМесяц назад, чуть больше, ночью я сетовал в тоске: нет для меня душеприемной жилетки, куда бы я мог морду уткнуть и выговорить слова о своих невзгодах, об одиночестве своем. И Ахметьев был теперь несомненно одинок..Мне-то она зачем? Для меня в те часы полосы снизу подымут. Позволительно будет собрание пропустить.Небось Миханчишин станет паясничать... Одним из пунктов повестки, - сказал Ахметьев, - значится: Прием в кандидаты в члены КПСС. Выведено-то как монументально! Ну и что! - Ахметьева моя недогадливость чуть ли не рассердила. - А то, что кандидатом в члены будут принимать Ахметьева Глеба Аскольдовича. Вынудил себя, подлец, написать заявление. Что скажет маменька моя, когда узнает, а ведь узнает, - и Глеб Аскольдович опустил лицо в ладони, может, и глаза его стали мокрыми. - Она ведь проклянет меня, проклянет. И сама. И от имени всех Ахметьевых, мертвых и по случайности живых.Нет, она и проклинать меня не станет, она будет тихо плакать по вечерам, я сведу ее в могилу..А узнав, она еще отправится в церковь и свечки поставит ради спасения моей душиА где душа-то моя, будто бы нуждающаяся в спасении? Ее уже спасти невозможно..Я сидел в растерянности. Посчитал, что в духовники или полемисты сейчас Глебу Аскольдовичу предложить себя не могу, или даже не должен, а лучше мне быть соучастливо-поддакивающим собеседником, следует дать Глебу выговориться, если у него есть в том нужда, тогда, может, он успокоитсяА Василий Витальевич Шульгин что подумает обо мне? - продолжил свои сокрушения Ахметьев. - Мы с ним беседовали не раз, две недели назад я ездил к нему во Владимир, мы были откровенны друг с другом, как же огорчится старик! Насчет матери твоей это действительно печально, - согласился я. - Но разве она не знает, в какой газете ты работаешь? Теперь же ты вынужден подчиниться правилам служебных приличий, не тобой заведенных. Вот именно теперь и не знаю. После благословения Ивана Григорьевича Корабельникова. До того мне совершенно неинтересны и необязательны были мысли о всяких там кандидатствах.Но у нас ведь ни от сумы, ни от тюрьмы, ни от партии зарекаться не приходится. Коли уговорят, что ж... Если подопрет, ты вступишь... И акт этот воспримешь безразлично...Ну, в крайнем случае тебе будет неловко... или неприятно..А для меня и для моей матери ситуация не просто неприятная, а подлейшая..Я бы сказал: трагическая! Но это звучит слишком пафосно и красиво. Остановимся на - подлейшей. ЯЯ и есть наипервейший подлец! Оправдывался сам перед собой: иначе я не исполню то, что мне предназначено исполнить. И сыскался злободневный повод. Или - или. Или мне назначат завотделом какого-нибудь карьерного дурака, или...Ну уж дудки! И эти-то, небесные документоизвергатели, косились с подозрением: допущен, а - б/п, с чего бы это? Скверно! А уж со стороны-то как скверно: ходил в независимых, гордецом, а тут сподобился, черканул все же заявленьице, и сейчас же ему, пожалуйста, отдел, квартиру, номенклатуру, прикрепление к благам, а как же - лояльность доказана заявленьицем! Скверно, скверно! А каково у меня внутри..А маменька бедная в Саратове... Последние слова, то есть повтор сетований о маменьке, произвели на меня воздействие чуть ли не комическое, с трудом я не разулыбался. Постой, Глеб, - сказал я. - Ты говоришь так, будто считаешь меня посвященным в твои дела и в дела и взгляды твоей матери.Но я - не посвященный... Извини, - Ахметьев остро посмотрел на меня. - Я считаю тебя человеком проницательным, умеющим воспринимать самую разнообразную информацию с отбором и разумноА в редакционных коридорах ты наверняка наслышался о моих воззрениях. И обо мнеЯ наслышан, - согласился я. - Но ведь редакционные пересуды могут нести в себе искажения, порой намеренные или корыстные, В моем случае искажений почти нет, - сказал Ахметьев. - Напротив, меня в них даже облагораживаютА досад своих исторических я не скрываю. Тогда что же печалиться из-за партийного билета? Выходит, что он для тебя вынужденно-вспомогательное средство. У тебя ведь какая-то цель. Ты не просто проживаешь судьбу. Извини, что заговорил об этом.Но ведь и у меня копятся недоумения.Не приемлет Ахметьев реальность, а способствует неприятной ему реальности. Ради чего? Об этом разговор особый! - сказал Ахметьев резко, словно бы давая понять, что - бас