Я разорвал в мелкие клочья послание ко мне Юлии Ивановны Цыганковой с черновым наброском, а потом - для верности - все же сжег их. Если бы позвонила Валерия Борисовна, я бы сообщил ей первым делом: сжег, именно не перечитываяЯ и не перечитывал.Но коли писанины Юлии Ивановны приводятся в нынешнем тексте, можно догадаться, что перечитывать их и не было надобности.
Они остались во мне навсегда со всеми знаками препинания, графическими паузами, ступеньками строчек, а черновик - и со всеми нервными неряшливостями троечницы. Валерия Борисовна не позвонила, да и до звонков ли мне ей в те дни было? А я и не сильно из-за этого расстроился.Но вот одно . обстоятельство меня тогда опечалило.На время. Все же я ожидал каких-то чувственных воздействий (ясно, что не потрясений, но хотя бы не испытанных мною прежде впечатлений) при прощании с бумагами Юлии Ивановны, вызвавшими когда-то во мне ощущения сильные. То есть символически - с самой Юлией. Возможно, я не только из суеверия оттягивал уничтожение бумажек.Но ничего не произошло.Ну разорвал бумажки, ну сжег их. И все. И ничего более. Тогда-то до меня и дошло, что меня печалит. Юлия Ивановна Цыганкова стала для меня чужим человеком. И не только что, а несколькими днями раньше. Эта женщина меня совершенно не волновалаМое безразличие ко всему распространилось и на нееЯ был равнодушен к Юлии! Равнодушен! У меня не возникало желание видеть ееЯ перестал о ней думать. Почти год, как только появилась в газете лахудра Цыганкова, каждый день меня гнала в редакцию необходимость увидеть ее. Если даже мельком и издалека я наблюдал ее, сутки моего пребывания на земле были оправданны. И никаких надежд на то, что мы когда-нибудь будем вместе, я тогда в себе не держал. Любые толки, порой и самые грязно-достоверные, отменить притяжение меня Юлией не моглиЯ был размещен судьбой в ее гравитационном поле. Даже после того как я получил объяснение причин нашей с ней первой близости, я был готов нестись за Юлией в КиевА когда она лежала в больнице и я знал, отчего она туда попала, я врал Валерии Борисовне, что не хочу видеть ее дочь и выслушивать ее. Сейчас же, точно, я не хотел видеть и выслушивать. И не потому, что она меня обидела, а потому, что ее не было вовсе. То есть - где-то она была, но для меня наступило - все равно, есть она или ее нет. И прежде всего меня не тянуло к ней как к женщине. Равнодушие к Юлии, видимо, пришло мгновенно. Будто льдинка Королевы вечных снегов ударила меня в висок и Герда перестала быть для меня Гердой. Тогда я спешил поехидничать над собой. Или даже взбодрить себя. Еще несколько дней назад я полагал быть кавалером Де Грие. Что же теперь-то скис? Но выходило, что во мне не только оледенел Кай. Из меня удалился кавалер Де ГриеЯ был способен понять Юлию Цыганкову с ее ритуалами, жестами, хватаниями пистолетов, мог выстроить разные варианты объяснений ее действий и чувств, я готов был сто раз простить ее (хотя нужны ли были какие-либо наши прощения? или взаимопрощения?), но у меня не было нужды в ней. Это-то и удручало. Анкудина напророчила. Анкудина накаркала! Что напророчила? И накаркала? И когда? А в тот день, когда я узнал о кружке и поиздевался над ее страной Беловодией. Твоя душа в аду! - пригвоздила меня Анкудина боярыней Морозовой. - И ты живешь в аду! Ты не способен любить! - и последовало разъяснение. Авторитетом был назван Зосима, старец из Карамазовых. Его спросили: Что есть ад? Он ответил: Страдание о том, что нельзя уже более любить. - Это не ко мне! - мог заявить Анкудиной я. - Я-то любил..А нынче вот перестал.Но осознание этого вызывало во мне не страдания, а тихую тоску... Однако получалось, что и тоску, и мое безразличие ко всему следовало признать объявшей меня нелюбовью ко всемуА с нелюбовью ко всему, по моим понятиям, мог жить только дрянной человек. Дрянной и никчемныйА вне притяжения Юлии Ивановны Цыганковой - опять же и невесомый. Стало быть, справедливо судил обо мне Сергей Александрович Кочеров, мудрейший и терпеливейший из ловцов человековА Анкудину, заранее поселившую меня в аду, должно было приписать к сонму пророков. Или хотя бы пророчиц. Полагалось бы мне, осознавшему свое преждевременное размещение в аду, попробовать из ада выкарабкаться.Но что-то мне не хотелось этого делать. Видимо, еще и потому, что встряски мои на ухабах бытия вряд ли закончилисьМожет, всерьез они еще и не начинались. Ожиданиям их продолжения (или начала) я и был обязан своим малахольным состоянием (впал в меланхолию, не повесить ли ради пафосной красивости на стене коморки лист с гравюрой Дюрера? Валя Городничий бы повесил).Но вдруг встряски все же закончатся? Хорошо или плохо, но закончатся? Соображение об этом - вопреки всему - иногда мерцало для меня некоей надеждой... Сейчас я, взрослый Василий Куделин, описываю рефлексии Куделина юного. Вернее сказать, расписываю их. Те рефлексии, то есть то, что поддавалось слововыражению, были куда короче выведенных моим пером.Некоторые из них я реставрирую теперь и для самого себя. Другие же - сочиняю как бы заново, обряжая в слова мысли и чувства прошлого Куделина, вовсе и не требовавшие своевременного лексического воплощения. Да и существовали они тогда не в состоянии законченности и отвердения, а в состоянии текучем и скачущемА движение в мире происходило, не принимая во внимание безразличия к нему Василия Куделина. Старики мои заканчивали осенние работы, готовили к зиме грядки клубники, вырезали старые ветки смородины и малины, снимали последние яблоки антоновки и штрейфлинга, сушили и засаливали грибы.На террасе садового домика пахло набравшими сок поздними яблоками, в кухне же стоял коричневый дух сушеных шляпок, обещая в снежные дни особенную матушкину лапшу и ее же фамильные пироги с луком и грибами. Заморозки пока не случались, отец показывал мне, как шустрые паучки протягивали там и тут высветляемые солнцем нити, говорил, что это к теплу и что они с матерью смогут позволить себе пожить на земле и в саду до ноябрьских праздников. Возможно, они строили догадки о моих лирических увлечениях и старались не стеснять меня своим присутствием в квартире. Однажды в редакции, в столовой, я услышал о том, что шестой этаж, прежде всего, конечно, школьный отдел, посещала Цыганкова. Все такая же, с вывертами, с вызовами, при этом - будто бы какого-то героического поведения, одетая рискованно-эксцентрично. Капризно одетая, с провинциальной претензией, важный папа тряпки привез с андийских пастбищ! - вставила неодобрительно, впрочем тоже имевшая важных папу и мужа, Лана Чупихина, цветущая после геленджикских пляжей. Тут же она заулыбалась мне со значением и как принятому под ее опекуМол, Василек, не тушуйся, в обиду не дадим, а по этой капризе с морковной головой горевать не стоит, отыщем и более достойную подругуА может, и она, Лана Чупихина, сама закроет амбразуру. Пусть и на время. Похоже, что о нашем сближении с Цыганковой и уж, наверное, о снятой квартире, а теперь и о нашем разрыве в редакции знали всеМожет, и судачили обо всем, но до меня никакие обсуждения не доносилисьЯ же из общений на шестом вывел, что происшествие с Анкудиной, учительницами, эпизодически публиковавшимися в газете, их учениками, Цыганковой с Миханчишиным и прочими принято теперь считать как бы кратковременным недоразумением, о коем следует забыть, пускать же всяческие ахи и охи по его поводу - дурной тон. И все-таки капельками сочилось в редакцию таинственное мнение, будто случился некий курьез. И курьез этот будет еще иметь продолжение. Дня через четыре до меня докатилось, что Цыганкова отбыла из Москвы на месяц или на два в санаторий, из кремлевских, где основные врачи - невропатологи. Оно и к лучшему, после недоразумений-то с курьезами, к тому же, поговаривали, повлияли на здоровье Цыганковой некие ее расстройства последней поры, санаторий же славился в высших сферах умением восстанавливать в уставших или издерганных трудами тихомирие. Будто бы Цыганкова противилась отдыху в санатории, чуть ли не бунтовала, но родители ее уговорили.Но вот о чем я задумался: а я - внутри недоразумения с курьезом или вне его? Выходило, что внутри.Напомнят ли мне об этом и коим образом или же вышвырнут - в лучшем случае! - вовне, под зад коленом, предполагать мне было бесполезно. Порой мне казалось, что не я звонил генералу Горбунцову, а генерал набрал мой номер по необходимости посоветоваться (или поиздеваться над идиотом). И мне теперь мерещилось, что генерал вот-вот снова позвонит мне. Только как обратится? Мне Василия Куделина? Или - Будьте добры товарища Михаила Андреевича Суслова...? А не буду ли я ждать звонка генерала и впредь? Не пожелаю ли я держать себя внутри недоразумения с курьезом всю жизнь?.. Похоже, и моим родителям следовало отправить меня в санаторий.Но они к санаториям не были прикреплены. Порой я встречал в коридорах буфетчицу Тамару. Тамара то улыбалась мне (правда, как бы украдкой и мельком). То (особенно если вблизи передвигались и другие люди) взглядывала на меня мрачно, как на злодея, которого еще предстоит (возможно, и с ее участием) разоблачитьЯ нисколько не жалел об отданном ей должке.Напротив, я был благодарен ей за то, что она вывела меня из тупикового, казалось бы, нервного состояния и сумела сделать это самым благоприятным для меня способом.Но теперь она, можно предположить, выжидала определенности со мной. Более двух слов мне на ходу не бросала. Стало быть, и мне полагалось еще выжидать. Пролетело и открытое партийное собраниеЯ бы мог и не посещать его. За полчаса до сходки подняли четвертую полосу.Но я быстро просмотрел ее и опустился на шестой этаж. Почти все стулья в Голубом зале были уже заняты, и мне показалось, что Ахметьев при моем явлении повернулся резко, как бы в испуге, будто его толкнули. Или он боялся увидеть в дверном проеме внезапно приехавшую из Саратова матушку? Впрочем, это мое соображение вышло бестактнымМне ли быть Ахметьеву судьей? И чего я приплелся в Голубой зал? Пришлось объяснять себе: от скуки. Увидел я и Миханчишина. Удивительно, тот был одет нынче опрятно. И словно бы волновался. За Ахметьева принялись не сразу. По первому пункту повестки ответственный секретарь Роберт Степанович Мелкасов начал клеймить сотрудников, не порадовавших читателей отработкой, то есть статьями посторонних авторов. К удовольствию Мелкасова, всех считавшего дураками, в его штрафной список попали первые перья, по Мелкасову - первые дураки. В их числе мой приятель Марьин. Как работник нетворческий, я не обязан был следить за взмахами мелкасовского бича. В Голубой зал я вернулся, когда Ахметьева уже обсуждали. Образ Глеба Аскольдовича создавался достопочтенный. Брали слово К. В. и его искуснейший соперник в карьерных состязаниях замглав Агутин, начальник Ахметьева и флорентийский интриган, оба они по очереди произносили про Глеба дорогостоящие слова. Выходило, что Глеб Аскольдович давно созрел и даже неизвестно почему задержалсяМог бы уже года как три украшать направляющую и созидательную силу. Сам же Глеб Аскольдович начал вдруг хулить себя, возводя личные несовершенства в укрепление своих практических заблуждений. Кроме Марьина и Башкатова у нас в редакции был еще один беллетрист, Панов, собиратель кактусов. В одной из его повестей у героя спрашивали: с какого ты года? Герой отвечал: с такого-то. Вопрошатели недоумевали: как же так, выходит, тебе три года. Да, отвечал герой, три, расстраиваясь из-за тупости вопрошателей, три года назад меня приняли в партию. По Панову, Глеб Аскольдович должен был появиться на свет именно в эти минуты, а повивальной бабкой оказывались все мы (и я с типографской полосой на коленях)Матушка же его обязана была влезать на броневик у Финляндского вокзала и куковать в шалаше у водоема возле города Сестрорецка. Самокритика, столь любимое средство отца народов от облысения прогресса и от ухабов в коммунистическом строительстве, в словах Глеба Аскольдовича была чистосердечным признанием себя эгоцентристом, а следовательно и эгоистом. Комсомольцы и в школе, и в университете на бюро корили Глеба Ахметьева за пассивность и неразличимое участие в общественной деятельности. Он, по справедливому мнению активистов, предпочитал сидение в библиотеках шумным порывам коллективной души.Носок правой ноги Миханчишина нервически колотил по паркетуМиханчишин, хотя и не состоял в партии, ощущая себя (по его словам) недостойным лучших рядов, на собраниях проявлял себя правдолюбцем и многих колкими вопросами срезал. О его дуэли с Ахметьевым, естественно, забыть не могли, а теперь он незаслуженно, но может, и из-за искренних отваг, побывал еще и в застенке, на ерзанье его и на подрагивания ног было обращено вниманиеА потому ожидалось: сейчас как врежет! Ахметьев все клеймил себя, но обещал исправиться, удовлетворять действием общественные порывы и вседержавное биение сердец, носить бревна во дни великих починов и пить молдавское вино за новую жизнь демидовских заводов. Приступили к вопросам. Они были степенные и доброжелательные.Наконец поднял руку Миханчишин. Следовало ожидать погибельного трюка под куполом цирка без страховочной лонжи. Однако вопрос Миханчишина удивил. И вас не смущает позиция Рыкова? - как бы удивился Миханчишин. - Позже оказавшегося правым уклонистом и соратником Бухарина? Мое одобрение вызывают резолюции съезда, то есть общий его вывод, - решительно заявил Ахметьев. - А Рыков не был в ту пору правым уклонистом и мнения имел резонные. Тут и должен был последовать танец ехидств Миханчишина, возможно, не только с унижением Ахметьева, но даже и с разоблачением его. Все замерли. Кто с любопытством, кто с вынужденным намерением дать отпор.Но Миханчишин потоптался, пробормотал: Ну все, соображения Ахметьева мне ясны... - и сел. Как будто ясность миханчишинская без подковырок и каверз была кому-то нужна. Все шло к единогласию, и я поднялся в свою коморку. Через неделю приказом сообщили, что исполняющий обязанности заведующего отделом пропаганды Ахметьев Г. А. утвержден в должности заведующего отделом. Днем позже он получил смотровой ордер, потом второй, потом третий. Лишь четвертая его поездка с чиновником начальственного АХО привела к выбору Глебом Аскольдовичем двухкомнатной обители (кухня - 14 квМетров) на Брянской улице у Киевского вокзала. Глеба Аскольдовича можно было лишь поздравить.Но и поздравить не вышло. В коморку ко мне Ахметьев не заходил, в столовой, нe появлялся он, впрочем редко, соседом не присаживался, встречное же наше плавание в коридорах ограничивалось мелкими кивками друг другу. Объяснений я у него не спрашивал. Да и с чего бы? Он был важно занят и ни на какой призрак не походилА может, я все же вызывал у него подозрения?
Или - не стыдился ли он теперь своих откровенностей в Солодовниковом переулке, выплеснувших его слабости и боли, не стал ли я ему противен, как человек, воспринявший его временные слабости и боли? Но мне-то что было об этом гадать? А может, он опасался, что я напрошусь к нему на новоселье? Об этом предстоящем новоселье в редакции поговаривали. И судачили о том, что теперь Глебу Аскольдовичу, мужчине солидному и с двумя комнатами, не грех подумать и о женитьбе. И в этой связи объяснимыми казались визиты Ахметьева в подмосковный, в соснах и с белками, санаторий, где нынче поправляла здоровье Юлия Цыганкова.Ничего особенного. Произнес: Пусть едет. Он же имеет премию за лучший материал месяца - свободную командировку. Пусть едет. Да нет... Темы нашего отдела его не слишком волнуют, единственно что... Культурноспасительные, как он говорит... Зачем, мол, они молодежной газете?.А к тебе, как к предполагаемому автору, он отнесся, пожалуй, и с одобрением... Договаривайся. И не выдумывай себе препятствийЯ тебя не гоню.Неделю-другую терпит...Но и откладывать нельзя. К. В. забудетА второй раз я из-за тебя к нему не пойдуЯ приселМне бы сейчас же отправиться к начальнице с уговорами отпустить меня на десять дней в пермские страны, а я оробел. И призадумался. Солонку не переставлял, а держал ее на весу, сжав в ладони. Стало быть, вертушку в кабинете Кирилла Валентиновича я не тревожил.Неужели черное злое будущее надо мной рассеялось? Или оно отлетело лишь на время в сторону? Что было гадать..Я рассказал Зинаиде Евстафиевне о приходе и предложении Марьина. Зинаида Евстафиевна с Нинулей в последние дни вели со мной себя так, будто находились вблизи человека прихворавшего, о характере хвори которого они, впрочем, не знали и не имели надобности узнавать о ней. Это, повторюсь, меня настораживало, о чем они и сами догадывались, но развешенных в отделе невидимых веревок деликатности мы так и не снимали с гвоздейМне ведь, - стал я оправдываться перед Зинаидой Евстафиевной, - из-за лучшего материала месяца полагается премия - свободная командировка...Но если вы считаете, что в Бюро Проверки...Не раздражайся, не раздражайся, Василий, - басом Вассы Железновой Пашенной заговорила Зинаида Евстафиевна. - Не думай, что я ревниво отношусь к твоему литераторству... Бог тебе в помощь...Наше Бюро - для тебя дело временное... Только кто одобрит марьинскую блажь? К. В. именно одобрилМарьин был у него. К. В. оказал: Пусть едет. Другое дело, что к теме, к культурноспасительству, он относится как к вытесыванию балбетокМоя начальница на людей, к ней приближавшихся, опять же повторюсь, производила, да еще и при легендах о ней, впечатление человека, знающего о многом, отгороженном от внимания обывателей непроходимыми заграждениями, больше других и больше, чем полагалось бы знать ей. Теперь она оглядывала меня не спеша и как бы в первый раз. Что ты, Василий, бубнишь! Тебе - надо! А не в связи с премией. И езжай.Но дней через десять.Нину надо будет на той неделе показывать врачам..Я пошел в библиотеку и взял том КостомароваМне думалось, что Николай Иванович более внятно, нежели другие, написал о Ермаке. Ермак Тимофеевич - вообще личность совершенно неисследованная, но и исследовать его судьбу и нрав чрезвычайно трудно. Степан Разин так наследил, что остался в памяти людей не только утесом и персидской княжной, но и приличным (относительно) числом упоминаний в документах, а потому возможно создавать об этом кровопийце балеты и кинофильмы.Никакую волю он никому давать не желал, просто был бандитом. По моим предположениям и знаниям, Ермак Тимофеевич был добродетельнее всходившего на утес, позже обросший мохом...Но это уже дело моего пристрастия. Или даже каприза. Люди, посылавшие Ермака за Урал, естественно, не предполагали, к чему приведет их предприятие, а привело оно к выходу России к Великому и неизвестному Океану, в частности. Как не предполагал Колумб, плывший в Индию, что он откроет некий Новый Свет. Отправляли Ермака с казаками, дабы утихомирить остяков, угрожавших пермским городкам Строгановых, и поставить крепость на реке Тобол. Что и было произведеноА уж по его следам и двинулась Русь на восток и на север. У Марьина была мечта: пройти как-нибудь дорогой приобретателей Сибири, то есть из Усолья и Орла-городка в Тобольск уральскими реками - Чусовой, Тагилом, Турой (с заглядом в Верхотурье), Тавдой и Тоболом, и теперь он просил меня разузнать о возможностях экспедиции.Но это на будущее. Сейчас же мне надо было выяснить, что осталось от старины в Усолье, Чердыни и Соликамске, и в случае бед стучать по рельсуА тогда, сидя над очерком Костомарова о Ермаке, я наткнулся на слова, мною когда-то читанные, но подзабытые, в те же дни показавшиеся мне важными. Костомаров напоминал, что мирские люди на Руси по отношению к государству делились на служилых и неслужилых.Неслужилые обязаны были платить налоги и тянуть повинности и потому назывались тяглыми людьми. В семьях тяглых одни хозяева несли ответственность к миру. И были в семьях лица - до поры до времени - нетяглые или гулящие люди. И тут особенно привлекательной показалась мне такая фраза Н. И. Костомарова: Эти нетяглые люди имели право переселяться, наниматься, поступать в холопы, закладываться, верстаться в служилые люди и вообще располагать собою как угодноА я-то кто, разволновался я. Кто я-то по отношению к государству? Выходило, что человек служилый.Но что толку от моего служения? И нуждается ли в нем и в Василии Куделине мое государство? По представлениям ловца человеков Сергея Александровича, от меня требовались бы иные усердия. То есть, по Сергею Александровичу, только для таких служений я и был целесообразенА не податься ли мне в гулящие люди? Не научиться ли мне располагать собой не как кому-то нужно, а как угодно мне? Экий ты храбрец и бунтовщик, охладил я себя. То, что Кирилл Валентинович Каширин не возражал против моей командировки, еще не означало, что я мог располагать собой как угодно.Ну и ладно.Не хотелось бы, чтобы кто-то нам помешал. И вообще ни к чему, чтобы меня видели у тебя. Пододвинь-ка ты стул к двери и сядь к ней спиной, а ко мне личикомМне, Василек, надо сказать тебе кое о чем. Тамара явилась ко мне в модном в ту пору джерсовом костюме (тесная приталенная кофта, короткая юбка в обтяжку), с краской на лице, светло-кремовый цвет костюма совершенно не вредил восприятию еще не выцветшего загара ее колен и шеи. Выглядела она нагловато-сердитой и будто бы воительницей, пришедшей к человеку, перед ней виноватому и не намеренному виниться. При этом она явно волновалась. Она замолчала, взглядывая на меня по-прежнему воительницей (или добытчицей?) и, видимо, ожидала от меня то ли оправданий, то ли вопросов (скажем: А ты что, слушала мой разговор? И пр.). Однако благоразумие уговорило меня промолчать. Ведь мне было неизвестно о степени ее осведомленности (или степени ее соучастия... впрочем, в чем?), неизвестно было пока и о цели ее появления, даже и вопросами своими я мог проговориться о чем-либо, невыгодном для себя. Так, Васенька, так... - Тамара щелкнула зажигалкой. - И никак иначе, Васенька.Но ты, видимо, везучий... Однако сколько еще продлится твоя везучесть - тридцать лет или полторы недели, - нам с тобой неизвестно..А потому, Васенька, - сказала Тамара, и пепел из нервно дернувшихся пальцев посыпался на ее колено, - я вправе считать, что должок с тебя я получила не сполна. За тобой, и ты сам знаешь почему, еще по крайней мере два таких должка. Пойми, Васенька, это впрямь не шантаж. - Воительница и добытчица ослабевали в Тамаре, она будто оробела и стыдилась своего прихода. - Просто я тобой не насытилась! Пойми ты это, миленький, - в голосе Тамары была мольба, - два разочка всего... И более я о себе не напомню... Хоть расписку дам... Да ты что! - чуть ли не испугалась моему испугу Тамара. - У меня же есть комната... У Сретенских ворот... Соседи у меня хорошие... И стены толстые... Из меня должен был произойти (исторгнуться - по-торжественному) то ли вопль, то ли стон, то ли писк. И Тамара это поняла. Васенька, я никак не могу тебе этого объяснить, - говорила Тамара, - это не любовь, не любовь, это какая-то жадность к тебе, может, я больна, но это только к тебе..Я старая, я на двадцать лет старше тебя... что я говорю...Но мне кажется, что я тебе не противна... Ты любишь другую..Я знаю кого... Ты сам не готов признать, кого ты любишь..А я знаю...Но ее сейчас рядом нет. И ты не думаешь о ней..А я рядом... И ты меня пожалей... Завтра. Вот тебе мой адрес. - Тамара протянула мне бумажку, робко-трепетной просительницей она уже не была, добытчица-воительница возродилась в ней, а добыча вот-вот должна была оказаться в рысьих когтях, и Тамара произнесла приказом: - Первый-то должок, возвращение его мы с тобой произведем нежно, а уж при втором должке, то есть третьем, я тебя заставлю все делать так, как мне пожелается. Обследование Нинули, то есть Нины Иосифовны Белугиной, затягивалось, ей грозил и стационар, и я никак не мог отправиться в Соликамск.Но первый визит к ней откладывать я не стал, как и договорились - завтра. Дом Тамары, стоявший у Сретенских ворот посреди Рождественского бульвара, был когда-то гостиницей, коридоры в нем тянулись лесными просеками. Комната Тамары, метров шестнадцать, оказалась теплой, уютной и будто мягкой - на двух стенах ее висели ковры. Удивило меня присутствие в Тамарином жилище книг. И среди них - прижизненный сборничек Зинаиды Гиппиус. Или растерянности. Воительница-добытчица пообещала, что отдавать третий, последний, буду верить, должок она вынудит меня каким-то особенно приятным ей способом. И действительно, Тамара постаралась испробовать эротические изыски, я же призывался стать в этих изысках (или ухищрениях) достойным партнером. Образцом для наших опытов Тамара избрала индийские любовные картинки. Года два назад Тамара туристкой ездила в Индию и вывезла оттуда, в частности, том с картинками южного жизнелюбия. Таможенники в те годы и Плейбой признавали порнографией, потому, конечно, дозволить провезти Тамаре какие-либо безобразия они не могли. И том ее был всего лишь альбомом фотографий скульптур буддийского храма в Кханджухаре (на юге Индии). Позы персонажей альбома произвели на Тамару возбудительные впечатления, я, по ее мысли, для испытательных упражнений как раз подходил. Впрочем, Тамаре, при всем ее пыле, для следования примерам индийских забавниц требовались бы долгие занятия хотя бы спортивной гимнастикой, да и диета ей бы не помешала.Но и я не был йогом. Совершал я визиты к Тамаре без радости, но они и впрямь не оказались для меня противны. Естественно, были неловкости и не то чтобы двусмысленность, а даже и многосмысленность моего с Тамарой любезничаньяМожно было посчитать мое положение унизительным.Но Тамара не волокла меня к себе на цепи. В конце концов, я был вправе сказать ей: Извини.Но нет.Не буду. Используй свое знание обо мне, коли хочешь.Но я не буду. Да и вряд ли именно ее досада могла как-либо ухудшить мое пребывание в углу. Однако я признавал за собой два должка и являлся к Сретенским воротам... И состояния самой Тамары были неровные. То она радовалась мне. То она нервничала и будто злилась на меня. Тогда становилась занудно требовательной, словно б я действительно был в чрезвычайных долгах перед ней, а теперь неважно отбывал повинность. То она превращалась в нежнейшую рабыню, желавшую всем чем можно ублажить любимейшего господина. Тогда я выслушивал от нее: Не считай меня бессовестной, Васенька, и обнаглевшей не считайЯ прошу тебя. И тут, правда, никакой не шантажЯ вроде принудила тебя быть со мной хотя бы эти три раза.Но если бы я знала, что у тебя есть женщина, пусть даже и нелюбимая, я не позволила бы себе этого...Но у тебя сейчас нет женщины..А она тебе нужна... Согласись, Васенька, нужна ведь какая-никакая... То, что у меня нет теперь рядом женщины (любимой, то есть сама по себе любимая мною женщина есть, но она далеко), было выведено Тамарой не только из ее наблюдений и ощущений, но - и не в последнюю очередь - из расклада карт. Гадала ее мать, гадала ее бабушка, кстати, от бабушки Тамаре достались колоды конца прошлого века и начала нынешнего, за ними нынче охотились коллекционеры как за ценностями художественными. Исполнены они были и по эскизам академика Шарлеманя, и в русском стиле - под Виктора Васнецова и Билибина. Особо редкой считалась колода чуть ли не Георгия Нарбута, там все персонажи были исключительно малороссиянами, валеты походили на гарных парубков со стрижкой под горшок, а короли - на ясновельможных гетьманов с булавами. Карты хранились чистенькие, ими не гадали, не ворожили и уж конечно не играли. Их рассматривалиА это вот ты, - протянула мне карту Тамара.На глянцевой картинке под Васнецова хмурился добрый молодец из Псковитянки или Царской невесты, розовощекий, в лисьей шапке, в кафтане и с секирой отчего-то в левой рукеМасть молодца была бубновая.Никаких сомнений в голосе Тамары не было. Совсем недавно я слышал от кого-то слова бубновый валет... От Валерии Борисовны! При всем уважении к твоей бабушке, матери, тебе и картам, - сказал я, - гаданиям я не верю.Но мне все же интересно, кого ты считаешь моей любимой женщиной, той, что нет нынче рядом? Я тебе не открою, - сказала Тамара серьезно и даже с печалью в глазах. - Я не уверена, что все так и есть. Ho я догадываюсь о ней...Наверное, ты удивился бы, узнав, о ком я догадываюсь, и, возможно, не обрадовался бы моим словам, потому я промолчу. Желание вести разговор о любимой женщине у меня тотчас пропало. И разубеждать в чем-то Тамару не хотелось.
Ну, уверила она себя (или меня намерена была уверить) в том, что она мне на время необходима, ну и ладно. Все же она чего-то стыдилась, наверное, потому и повторяла, что меня не убудет ее ублажать, что она по мне изнывала не год и не два, а я не замечал, а теперь-то она старается утешить меня (Неужели тебе не хорошо, со мной, Васенька?, Я разве что говорю...). В каждой семье свои предания. И свои бубновые валеты... - Взгляд Тамара от меня отводила, но стала заметной тоска в ее глазах или предчувствие скверного. - Но пока ты, Васенька, везучий..Может, и на полторы недели, - сказала Тамара, так на меня и не глядя, погрузившись в свою судьбу, - а может, и на больший срок. Дай Бог... И мое везение с твоим связано... Ушел я от Тамары после ночи с индийскими изысками часов в семь утра. Стояли мы друг против друга утомленные, Тамара прижалась ко мне, зашептала: Не брани меня, Васенька, не считай бессовестной, я и впрямь по тебе изнывала и уж как могла старалась утешить тебя... Как вести себя с Тамарой далее, я не знал. И что у нее истинно на уме, не уяснил (то есть я этим не занимался). И конечно, не понял, кто она в моей вертушечной истории. Вынужденно ли она исполняла чью-то волю, находясь под кнутом и присмотром, или же была занята своей игрой, либо ради собственной выгоды (хотя бы со взыманием с меня должков), либо в надежде уберечь себя от неприятностей в случае, когда везучестям моим наступит предел? Полторы недели - отчего-то был назван срок. Осуждать Тамару было бы нехорошо. Да и ожидание от нее подвохов выходило делом неприятным. Она меня утешила и обогрела в уюте и чистоте своего дома, а я жду от нее подлостей... И все же в разговорах с Тамарой мною о фарфоровых приобретениях из коллекции Кочуй-Броделевича упомянуто не было.На всякий случай. И Тамара о них будто бы запамятовала. При расставании я чуть было не сказал о них, мол, принесу, а ты уберешь в коробки.Но раздумал. Боялся вовлечь Тамару еще в одну общую для нас проказу и полагал, что даю ей умолчанием возможность (при нужде) для оправданий или уловкиМол, ни про какие изъятые Куделиным безделушки ничего ей не ведомо.Но уже через день я стал сожалеть о том, что в условиях наших с Тамарой отношений безделушки не оговорил. Явилось ко мне убеждение в том, что одно дело - ласки в постели, другое дело благополучие или тюрьма, и что Тамара, как человек жизнелюбивый и цепкий, в любых дрязгах выкрутится и найдет способ от меня отъединиться. И начал я думать о том, что солонками она еще сможет (потому и молчала о них) меня шантажировать (Фу ты! Зачем же так грубо о доставившей тебе удовольствие женщине!), ну не шантажировать, а держать в напряжении и в случае новых своих изнываний принудить меня к отдаче еще двух должков. Полторы недели ты еще везучий... - выведено гадалкой в третьем поколенииА может, не в третьем, а в седьмом. Что же они тянут, что же издеваются надо мной!? К тому, что Башкатов мне открыл, я уже был готов. И ход обстоятельств подталкивал к догадкам, и предчувствия подсказывали объяснения, в какие не хотелось бы верить.Ну ты, Куделин, даешь! - Башкатов глядел на меня с восхищением, будто на космонавта, вернувшегося с Венеры, или на снежного человека, наконец-то изловленного им. - Кто бы мог ожидать от тебя! Я не ожидалА ты уже два раза прошелся по канату над Ниагарой. Один раз в случае с Цыганковой. Второй раз вот теперь.Напоминание о случае с Цыганковой могло бы меня обидеть или даже оскорбить.Но Башкатов, видимо, не полагал быть нынче дипломатом или деликатным собеседником, он скорее походил на только что откушавшего Ноздрева, удивленного нежданным подвигом зятя Мижуева.Но он мог и не знать о нашем разрыве с Юлией Ивановной ЦыганковойМеня же упоминание Цыганковой не обидело и не огорчило.Ну не хочешь говорить, и молчиА я-то уж точно не мог предположить, что ты способен на этакого полета розыгрыш. Снимаю кепку! Одно дело женщина. Это ее право или блажь выбрать из табуна, что вокруг нее пасется и взбрыкивает, самого плюгавого и хромого. Это я не про тебя, не про тебя. Это я про женщину вообщеА вот чтобы такой розыгрыш учудить, чтобы публику потешить, дела уладить для всех наилучшим образом, да самому целым при этом остаться, это я тебе скажу!..Ну не понимаешь, старик, и не понимай, - надулся Башкатов. - А я-то призвал тебя, чтобы извинения свои выказать и открыться в своем розыгрыше...Но я и впрямь не знаю, что ты признаешь моим хождением над Ниагарой, - продолжал я валять дурака. - Мне было бы интересно узнать об этом.Не тебя ли я разыграл? И какие дела уладил? Ну, это уже, старик, скучно, - поморщился Башкатов и палец отправил исследовать левую ноздрю. - Ты все мое воодушевление сбилЯ уже в двух местах сказание о тебе слышал. Фамилию, правда, не называли, им твоя не нужна, а другие они произносили, но я тебя вычислил. Розыгрыш твой, то есть не твой, … Продолжение »