Мое предполагаемое нецке было зверьком или божком с толстыми боками и щеками, очень мелкоеЯ знал, что многие нецке служили талисманами, оберегами от злых сил. Крестик же был посеребренный, явно нательный. Для меня ли предназначались посылки в птице или это были сигналы для другого человека, скажем, с сообщением о каком-то событии или с побуждением к действию? Если для меня, то что они значили? Не возлагал ли на меня неизвестный несение креста, не предупреждал ли о необходимости от чего-то оберечься? И кто был этот неизвестный? Я выскочил в коридор с намерением узнать, была ли сегодня утром в редакции Цыганкова.Но кому и главное - по какому поводу (по какому праву?) я мог бы задать этот вопросЯ вернул себя в свою комнатуМне захотелось позвонить Валерии Борисовне Цыганковой, я ощутил потребность в разговоре с ней.Но я не отважился набрать номер телефона Корабельниковых.Надо ехать! В Киев! - вошло в голову. - И не ехать, а лететь! И сейчас же! Куда - в Киев? В монастырь. Во Флоровский, на Подоле! Деньги я добуду... И что там делать? Ночью моросил дождь, во дворе была темень, но все же у дверного проема в наш подъезд я уловил движение темной фигурыЯ редко бью первым, этаким деликатным воспитан, но, памятуя двухнедельной давности нападение на меня на Третьей Мещанской, я двумя ударами уложил вовсе, может быть, безвинного человека на землюЯ стал ощупывать упавшего, нет ли при нем оружия, будучи при этом в напряжении: а вдруг он не одинЯ был нынче в раздражении и мог выплеснуть его на случайных людей.Наша возня и ругань разбудили кого-то на первом этаже, осветилось окно, и я увидел на земле знакомую мне личность. С Толяном Пшеницыным, моим одноклассником, он долго называл себя Ториком, мы были приятелями, однажды я выручил его, вернее будет сказать, спас его в жестокой, с финками, драке. После восьмого класса он ушел из нашей школы, потом, говорили, он поступил в военное училищеЯ давно не видел его, он заматерел, но не узнать его было нельзяЯ не знал, что это ты. Значит, меня к тебе... - глагола Пшеницын не произнес. - Будем считать, что нам с тобой нынче пофартило. Ты злой стал..А эта дура играет в чужие игры... Ладно, разошлисьЯ тебя не видел.... И ты меня не узнал.Нет, и ты меня не видел. Естественно, ночью я почти не спал.Ничего удивительного не было в том, что при прощупывании Пшеницына я обнаружил при нем пистолет. С чего вдруг ко мне... приставили (это еще более или менее благополучное слово) человека с пистолетом? Куда мне следовало обратиться? За помощью или с просьбой о защите. В милицию? К улыбчивому Сергею Александровичу? Или к К. В., Кириллу Валентиновичу? Можно было бы предпринять усилия и выйти на Торика Пшеницына.Но если бы он посчитал нужным, ему самому удобнее было бы объявиться мне. К тому же, возможно, сгоряча, а возможно, и подумав, он и так поделился со мной соображением о ней и ее участии в чужих играх. И может быть, его состояние или стояние во дворе (кстати, слова Пшеницына значит, меня к тебе..., не исключалось, имели продолжением вовсе не приставили, а, скажем, привела судьба) было вызвано личным, лирическим интересом, а не государственными либо уголовными (солонки!) надобностямиЯ же ничего не знал об ухажерах Цыганковой.Но что было гадать об этом? Алферов по случаю дождя явился на встречу в коричневой болонье и в болоньевом же беретеЯ был в нейлоновой куртке, зонтиков из-за нелюбви к ним не заводил. А-а-а, - понимающе кивнул Алферов. Он слышал от меня о Чашкиных. - Накопали мы пока чуть-чуть. И вряд ли чем тебя удивим. Копали мы главным образом по линии Кочуев. Как ты и предполагал, Кочуй - из левобережных казаков. Слободские малороссы. И эти Кочуй - в родстве со многими, а в частности и с известными Полуботками.
С теми самыми Полуботками, что якобы в первой трети века восемнадцатого вложили золота на более чем миллион тогдашних фунтов стерлингов в один из английских банков... Да, миф, - согласился Алферов. - Тем не менее в 1908 году почти триста пятьдесят наследников Полуботка собрались на съезде в Стародубе...На том съезде присутствовали и отстаивали свои права, в том числе и на стерлинги, несколько Кочуев и среди них два Кочуй-Броделевича. Ценности и реликвии в их роду, несомненно, сохранялись. Как ты опять же предполагал, представителей их рода арестовывали в восемнадцатом, тридцать седьмом и сороковом годах... Броделевичи - из польской шляхты... По материнской линии род Ахметьевых коленом Спешневых дважды пересекался с Кочуй-Броделевичами... Фу-ты, вспомнил я по дороге в редакцию, хотел же спросить Костю, что он знает о сегодняшних делах нашей курсовой кликуши Агафьи, Анкудиной, покровительствовать которой намерена Цыганкова.Ну ладно, спрошу при случае...Ну смотри, - только и произнесла Зинаида. О Зинаиде Евстафиевне, в особенности о ее военных годах, в редакции ходили легенды, туманные, но почти детективные. Предложение ею помощи было дающим надежды, но я должен был от него отказаться. Свое лирико-драматическое намерение сейчас же лететь в Киев, не будучи даже уверенным, там ли Цыганкова или нет, во Флоровском ли монастыре особа, потребовавшая не искать ее и не докучать ей, я смог бы, среди прочего, оправдать (для самого себя) естественным желанием человека, хотя бы и образованием своим подвигнутого к изучению истории и судьбы Отечества. Оформлю два дня отгула и махну-ка в матерь городов русских! Я ли не мечтал ступить на камни Софии и на землю Владимирской горки! (Увы, Матерь эта нынче ведет себя порой злокозненной и криводушной племянницей, а то и просто соседкой с якобы европейскими истоками и понятиями, хотя и желает - не без выгоды для себя и своей гордыни - оставаться матерью городов именно русских, в частности и тех, что, по ее разумению, вскормлены дикостью и бескультурьем Орды, но эко куда я в горячках нашего времени устремился!..) Однако в середине дня безмозглой моей маяты всякие исторические оправдания были перечеркнуты неожиданным для меня предложением. Тогда все газеты и журналы над кем-нибудь шефствовали.Наша молодежка поощряла к ударной деятельности строителей железной дороги Тюмень-Сургут. Что-то через два дня в Тобольске должны были завершить или открыть, и естественно, к праздничному моменту была милостиво приглашена бригада нашей газеты. Возможность командировки была для меня не только неожиданной, но и удивительной. Или даже невероятнойА как же Сергей Александрович? - размышлял я. Деньги не наши. Строителей. Они богатые. Везем музыкантов, поэтов, Эдик Успенский среди них, Виталий Коржиков, Кашежева...Наши едут необязательно пишущие... Сочли возможным поощрить поездкой твой труд... - Марьин произносил это, будто рассматривая нечто вне меня. - Впрочем, если у тебя нет желания или другие интересы, твое дело, уговаривать не буду...Но я бы тебе посоветовал съездить... Кто же такие - сочли? - намерен был я спросить даже и с вызовом и чуть было не пробормотал: - Да, да, есть, есть, неотложные интересы!, но в интонациях Марьина я ощутил готовность его, коли откажусь, к обиде и досадеА обижать Марьина я не имел оснований. Ко всему прочему я мог поставить Марьина в глупейшее положениеМарьин со студенческих лет подолгу пребывал в Саянах, на прокладке дороги Абакан-Тайшет, в ту пору для страны - песенно-удалой, и именно о строителях таежной трассы он выпустил сначала книжку очерков, а потом и роман.Нынче многие его знакомцы и герои, закончив дела в Саянах, перебрались в Западную Сибирь, к нефти и газу, и вели магистраль через Тобольск к Сургуту. В шефском предприятии нашей газеты Марьин был одним из главных действующих лиц, и я мог предположить, что ему-то - скорее всего, не без труда - и удалось включить меня в бригаду командируемых. Что же, теперь ему бы пришлось оправдываться перед кем-либо из начальников, имея в виду мои неотложные интересы и капризы? Вышло бы нехорошо... В Тобольск... В Тобольск... - пробормотал он вяло, рассеянно, возможно, глазел при этом во взволновавший его текст. - Что ж, съезди в Тобольск. Полюбуйся на сибирский Киев. С чего бы он о Киеве?..Но он и не знал ничего про мой Киев... Кстати, через два дня Тобольск обликом своим и сутью совершенно не вызвал у меня мыслей о Киеве. С тобой-то с тобой, - подумал я. - Но ведь и с Сергеем Александровичем. И я не хочу, чтобы Сергей Александрович позже беседовал с тобой и с Городничим. Впрочем, он же ведь не дурак... Пошел ты знаешь куда!.. - сердито воскликнул Алферов. - Если звонишь мне, разговаривай со мной. И гуляй ты со своим Кочуй-Броделевичем в Тобольск! О! Кстати... Ведь Тобольск и для Броделевичей..Я полагал, что Костя перезвонит, раз в его соображения вошел Кочуй-Броделевич.Но нет. Звонка не последовало. Возможно, Костя обиделся. Действительно, с кем я разговаривал? Слова произносил Косте, но при этом имел в виду и еще одного слушателя. И, имея в рассуждении этого слушателя, подло отрекся от неудачливого радетеля славянской идеи Крижанича, и не от Крижанича даже, а от своего университетского прошлого или от своего студенческого товарищества. И Костя Алферов, несомненно, учуял мое внимание к неизвестному ему слушателю, оттого и вошел в досаду. Какой такой Крижанич? - гнусно скрипел я.Но ведь я желал уберечь Костю Алферова. От кого? Из-за чего? В кого я превращаюсь? Или уже превратился? В тварь трусливо дрожащую! В червяка, на которого наступили ногой! Впрочем, червяком я себя уже аттестовывал... Выписку из Крижанича, из его политических дум Разговоры о владетельстве, принес на толковище факультетского кружка Валя Городничий. Какой же промысел остается бедным людям на прожитье? Одно воровство. Правители областей, целовальники и всякие должностные лица привыкли продавать правду и заключать сделки с ворами для своей частной выгоды...
Бедный подьячий сидит в приказе по целым дням, а иногда и ночам, а ему дают алтын в день или двенадцать рублей в год, а в праздники велят ему показываться в цветном платье, которое одно стоит более двенадцати рублей. Чем же ему кормить и себя, и жену, и челядь? Легко понять: продавать правду.Неудивительно, что в Москве много воров и разбойников. Удивительно, как могут честные люди в Москве жить... Что может быть неправеднее, как брать от суда в казну всякие пересуды и десятины..Многие придавленные нуждой забывают пользу своего народа и за подарки входят с иноземцами во всякие неприличные сделки... Шли там и другие слова. Карточка Вали Городничего была исписана и на оборотеЯ уж не помню, по какому поводу Городничий решил напомнить тобольские рассуждения ссыльного хорвата. Бедолага Крижанич, одержимый идеей всеславянства, согласился прибыть в Москву (на службу?) не только ради царского жалования, по прельщавшим словам посланника Лихарева, какого у него и на уме нет. Корысть его была в служении славянству, Россию же избрал сам Бог.Но натерпелся Крижанич в зловонии и неряшествах российских, а отказавшись вторично креститься, позволил отправить себя (не за вину, а по подозрению) в Тобольск. Кстати, не без участия любезного Косте Алферову боярина Ордин-Нащокина..А я, стало быть, и не знал, кто такой Юрий Крижанич! Прежде, нежели пропоет петух, отречешься от меня трижды... Сам просиживал над текстами Крижанича с удивлением и интересом. И на том студенческом толковище после слов Вали Городничего вылезал со своими мнениями. Как патриот, я, понятно, порицал Крижанича, признавая его авантюристом, не добившимся удач в чужом отечестве и оттого искаженно-мрачно воспринимавшим русские нравы. Я-то скакал молодцом! А стало известно, что некто произвел донесение, мол, третьекурсники в изящно-кружевной форме попытались спроецировать суждения зловредного иноземца (хорвата, кстати) на социалистическую действительность.Нам на это воздушно намекнули умные люди и посоветовали избегать впредь совпадений фактов и явлений, даже из времен царя Алексея Михайловича. С чем совпадений, полагая нас тоже умными людьми, нам не объяснили. Крижанич? Крижанич?.. - сказал бы мне Сергей Александрович. - Отчего же это друг Алферов предложил вам поклониться лишь тени Крижанича? Отчего же не тени более славного тоболяка - Ершова? Или тени гуляки и картежника Алябьева, известного своим голосистым соловьем? Или тени Кюхельбекера? Или тени протопопа Аввакума? А что же забыли про Радищева и Менделеева? И отчего же не преклонить колени перед местным уроженцем Гришкой Распутиным и тобольским пленником Николаем Романовым? Ну, насчет этих двух я шучу! Шучу! Не принимайте всерьез.Но Крижанич-то! Отчего же Крижанич-то? Кстати, к нему очень уважительно относился ваш коллега Костомаров, к коему с классовых позиций можно предъявить серьезнейшие претензии. Буржуазный либерал!.. Да вы просто испугались, Куделин, а отрекшись от сомнительного хорвата, попытались дать понять Алферову, что не о всех личностях говорить по телефону безопасно... Вы небось, Куделин, и тогда, на кружке, порицая Крижанича, симпатизировали ему и фальшивили из страха... Да, да, Куделин! Прежде, нежели пропоет петух... Именно так! Поезжай, поезжай, проветрись, - напутствовала меня моя начальница Зинаида Евстафиевна. - Там ведь на горе над Иртышом запамятуешь о мелком и надумаешь о чем-либо высоком. Понятно, без ее участия ни в какой Тобольск отправиться я бы не смог. И она свое суждение где-то высказала.Но ни она, ни я разговора об этом не заводили. Перед отъездом я не раз держал в. руках нательный крестик из солонки и костяную зверушку, предполагаемый оберег.Но вещицы эти и впрямь могли быть посланием вовсе не мне, а кому-то неизвестному, и я не взял их в Тобольск. Да и зачем бы они там мне понадобились? Только бы вызывали тоску... Впечатления мои от Тобольска, коли б я их сейчас выплеснул, показались бы поверхностно-экскурсионными, а потому я о них и умолчу. Четыре дня в Тобольске прошли в суете всяческих общений, с маятой подавления собственных раздрызгов. К тому же приходилось много пить. Застолья с беседами и тостами входили в ту пору в правила приличия дружеских и просто протокольных общений шефов и подшефных. И отчего же не закусить и не выпить, коли в эти дни закладывали Тобольский вокзал! У хозяев имелись деньги на представительские расходы, негоже было бы их не потратить, но к тому должен был случиться побудительный повод. И вот он, пожалуйста! Великая и истинная столица Сибири, куда веками стекались богатства студеных и сказочно-неведомых краев, чтобы быть отправленными в Россию, в Москву, в Петербург, на полтора столетия оказалась униженной и удаленной от новых государственных дорогА нынче в полупридремавший районный городок с сорока тысячами мещан должны были подвести именно государственную дорогу, коей следовало упереться в воды и торосы Ледовитого океана. Застолья в те четыре дня начинались с завтраков и кончались в поздноту ночей. Ко всему прочему Тобольск, как известно, возвышается над Иртышом и Тоболом, вода в них еще не была испачкана нефтью и химией, и такого изобилия рыбы на столах я более не видел. Севрюга, осетрина во всех видах, копченая, жареная, отварная, стерлядь в ухе и пирогах и не менее замечательные сиговые - муксун, нельма, сырок, он же - пелядь, особенно трогавши натуру любителя в своем малосольном образеА как хороши были ряпушка и изящная сосьвинская сельдь! Да что говорить!.. Все эти блюда (к утренним закускам можно было бы добавить голубые соленые грузди со сметаной) вполне оправдывали рискованную на первый взгляд тесноту (между тарелок) бутылей с народным напитком. Естественно, в силу многих причин не все за столами были горазды. Для поддержания бодропротекания застолий требовались исполнители. Если в Москве недавно меня вгоняли в команду похоронную, то в Тобольске хозяева, углядев во мне здоровяка, определили в команду питейную. И должен сказать, что я не вызвал нареканий хозяев, напротив, меня похвалили, признав настоящим сибирякомЯ же склонен объяснить свою крепость в одолении сосудов аппетитом, возраставшим при виде новых рыбных угощений (стерлядь в тесте с маслинами...) и в рассуждении: Когда еще вот эдак повезет... и Не пропадать же добру! (долговременный житейский вывод моей матушки)А некоторые сытые, являясь утром по распорядку дня к столам, уже морщились: Опять эти расстегаи с хариусами, опять эта осетрина по-монастырски! При этом нам, шефам, опять же по протоколу, были оговорены ежедневные выступления перед тоболяками и строителями дорогиЯ думал: как-то подержусь при Марьине.Но Марьину было не до меня, он пропадал в строительных поездах у своих героев и приятелей, забивал - среди прочего - костыли в шпалыМои недоумения сначала удивили его (Гуляй по городу, смотри, и достаточно!), потом он сообразил прикрепить меня к артистам, среди них были Елена Камбурова и Ренат Ибрагимов (если я теперь не путаю).Ни в коем разе! - сказал я. И тогда Марьин воссоединил меня с детскими поэтами: Будете ездить по школам и училищам! - Они стихи почитают, а я что? - А ты что? - задумался Марьин. - Ты давай про спорт! Ты же в курсе всех новейших событий... Детских поэтов приехало двое - Успенский и Коржиков. Коржиков, по фамилии - вполне подходящий для дошкольников и октябрят, оказался здоровенным, добродушным детиной из бывших морских волков (хотя морские волки вряд ли бывают бывшими), с тяжелой походкой вразвалку и с текстами, естественно, штормовой тематики. Эдик же Успенский, летучий, готовый вот-вот куда-то упрыгать или упорхнуть, выглядел нищим недокормленным студентомЯ называю будущего Эдуарда Николаевича Эдиком, но в те дни, после стерлядей и сосьвинской селедки, все мы были Эдиками, Васями, Виталиками...Начали мы свою шефскую программу с речного училища. Тут королем, понятно, стал Виталий Коржиков. Само же училище произвело на нас впечатление. Выпускники его ходили по северным, полярным рекам и морям Ледовитого океана. Потому-то, видимо, и тельняшки, им предназначенные, а нам подаренные, оказались теплее дубленок. Отвечал и я на всяческие вопросы о спорте, а новости я и впрямь знал. Курсант из дотошных напомнил, что именно в нашей газете были напечатаны два фельетона про Стрельцова. Так вот, как он теперь, освобожденный из узилища Стрельцов? Я важно вещал, что Стрельцов не тот, но голы забивает по-прежнему красиво.Насчет фельетонов я нечто промямлил, мол, не знаю подробностей, их печатали задолго до меня. (Но подробности-то - по газетной легенде - я знал, и они были нехороши. Теперь-то, когда я слышу по ТВ от уверенной в своей правоте прокурорши, что все было по закону, я не удивляюсь, что ей не стыдно своего вранья. После красного словца, после вторичного фельетона в газете и высочайшего гнева этого зарвавшегося мальчишку, эту плесень со стиляжьим коком (а кок делал Стрельцова похожим на молодого Шаляпина) нельзя было не посадить в назидание здоровой юной гвардии, семимильными шагами устремленной... и пр...Но это я опять, пожилой, разворчался не по делу. Тогда бы в Тобольске и пламенеть ораторомА я промямлил нечто туманное...) Потом выступали в школах (в одной из них нам показали рукописный журнал Иртыш, превращающийся в Ипокрену, издание с таким названием выходило когда-то в столичном Тобольске). Это меня, конечно, растрогало. В школах мы с Коржиковым сидели наблюдателями (Коржиков, конечно, получал время для двух-трех стихотворений, я же выступал как бы представляющим гостей). Занимал публику собеседованиями с ней Эдик, Эдуард Николаевич. Он работал тогда в Радионяне, и ему было что рассказать всем ребятам, всем трулялятам. Хохот возникал в актовых залах ощутительный. Эдуард Николаевич и в ту пору был чрезвычайно популярен. Коли наши вечерние шефско-подшефные сидения происходили в ресторанах, очень скоро там возникал шелест: Чебурашка... Крокодил Гена... Шапокляк... Куражные парни из тайги бросали бумаги оркестрантам, и те сейчас же отчебучивали маршем День рождения, перетекавший в Голубой вагон, а когда дело доходило до танцующих облаков и вот-вот кузнечику предстояло запиликать на скрипке, крутой и доведенный до слез сибирский люд останавливал оркестр и требовал от Эдика спеть. И мы требовали того же, в особенности чтобы он спел именно про кузнечика на скрипке. И у нас были слезы на глазах. Эдик вскакивал взъерошенный, обиженный, кричал, что про голубой вагон это не его слова, это слова Сашки Тимофеевского, вот пускай Сашка, стервец, и поетА Сашка был в Москве... И Эдика, Эдуарда Николаевича, не били, до того уважали его талант и его зверей. Так энергично и плотнодеятельно проходила наша шефская поездка, а потому лишь на третий день пребывания в Тобольске, во второй половине этого дня я вспомнил о Юрии Крижаниче.Но легко вспомнил. Очень далек он был от меня. Или я был далеко от него. И не тысячи километров удалили меня от него. Для Сергеев Александровичей тысячи километров не существуют. И небось другие Сергеи Александровичи вкушали теперь среди нас муксуны и пеляди... Вокзал закладывали километрах в пятнадцати севернее Тобольска, предполагая возвести вблизи него новые районы. Возвращаясь в город с торжеств, мы остановились у кладбища, за кладбищем увиделся осевший, заросший травой вал земляной крепости.На кладбище мы зашли. Здесь, в парке, возле церкви Семи отроков, в аллеях с надгробиями века восемнадцатого и начала века цареубийств, словно бы в одном из петербургских некрополей, с ампирными урнами и колоннами, увитыми мраморными лозами, суета наконец отпустила нас с МарьинымМы молчали. Под нами и над нами пребывали творец Горбунка, просвещенные люди, чья судьба решилась в декабре на Сенатской площади, неведомые нам сибирские чиновники и ревнители культуры, их жены и дети, бывшие когда-то, возможно, счастливыми, и страдальцы, пригнанные к Иртышу злыми ветрами столетий, кривыми поворотами судеб. Все это были натуры разные языками, разные историями, чьи души, труды, вера, терпение и отчаяние устанавливали Сибирь и приводили ее в движение.Надгробия Крижанича я, естественно, не предполагал обнаружить. После смерти Алексея Михайловича, получив царское помилование, он вернулся в Москву. Дальнейшая судьба его неизвестна, - сказано у Костомарова. Вечером, когда солнце, еще не потерявшее золота, опускалось в тайны почти черных заречных елей и пихт, мы стояли с Марьиным на Алафейвской горе над Иртышом. Произносить слова не было нужды. Вечность и красота мира входили в насЯ присел на траву иртышского откоса..Я чуть было не попросил Марьина разъяснить его слова.Но зачем? А был ли где-то теперь Киев? А если был, то стоял ли в Киеве на Подоле Флоровский женский монастырь? Да хоть бы и стоял! Меня совершенно не беспокоило и не тяготило его существование.Наваждение исчезло. Угар рассеялсяЯ был спокоен. И в миру со своей душой. Вот что, - сказал Марьин. - Мне надо бежать. И завтра будет суета. Ты же ни на какие выступления не ходиА собирай материал для статьи. Как договорились. За тобой - реставраторы, историки, краеведы, городские власти. Один день, но надо успеть. Впрочем, чтобы добыть эти самые нужные сведения, особых стараний не понадобилось бы. Все было и так на виду. Следовало лишь произвести уточнения, перепроверить цифры, даты, имена, названия памятников, истории, с ними связанныеМарьин предполагал писать статью о необходимости - при нефтяном и строительном буме - позволить Тобольску остаться самим собой. С достоинством и выражением лица города, коему четыре века назад была выдана печать столицы всего Сибирского царства. В последний тобольский день я стоял на Панином бугре над речкой Курдюмкой, над Никольским взвозом и на страничке блокнота старался разместить улицы, речки, ручьи, дома нижнего города. Прежде я побывал у Софийского собора и даже влез на крышу Шведской палаты, или Рентереи, возведенной шведами, полоненными Петром, - подо мной был Софийский взвоз, каменное ущелье, ведущее в Кремль.Но не со Шведской палаты и не от памятника Ермаку, а именно с Панина бугра, как мне рекомендовали тоболяки, нижний посад и Иртыш были видны картиннее (не мое слово, это в прошлом веке Тобольск был назван картинным городом). И в ту пору российское общество и городские власти сознавали цену тобольских богатств и были согласны в том, что неплохо бы Тобольску уравняться с Суздалем.Но не сейчасА когда-нибудь. Когда руки дойдут. И когда деньги прибудут. Теперь же... Теперь же я выслушивал от реставраторов, музейщиков и краеведов признания со слезами на глазах. Содержа в разуме понятия о красоте и гармонии и имея в виду нагорный Кремль и Софийский двор, наши предки ставили в нижнем городе церкви (главным образом - в манере сибирского барокко) высоченные с высоченными же колокольнями. Сейчас же от этих вертикалей, вздымающих деревянный посад ввысь, вровень с горней Софией, в небо, мало что осталось. Иные церкви, казалось - самые красивые, поеное или в романтическом усердии переустройств, оставшиеся же храмы обезглавили (из них лишь Софийский собор да кладбищенская церковь Семи отроков имели завершения с крестами), лишили колоколен, а у некоторых ломанули и вторые этажи, дабы не высовывались из атеистического местоположения (колокольню-мачту Знаменского монастыря укоротили, позволив ей иметь лишь квадратное основание). Все это случалось в как бы осуждаемом ныне непросвещенном рвении двадцатых-тридцатых годов.Но и теперь, в годы шестидесятые, памятники могли и далее калечить. Да и как бы далекие от Иртыша, но влиятельные проектанты не пожелали перестроить сибирский город на манер Черемушек или юбилейного Ульяновска. В походах по городу сопровождал меня краевед Степан Леонидович Корзинкин, ветеран здешнего театра, единственного, кстати сказать, в стране деревянного. Под горой, у красного польского костела, я не удержался, спросил его о Крижаниче. Корзинкин слышал о таком, но ему проще было показать мне дом, в каком, по его убеждению, был написан Соловей (Я-то слышал, что Соловья Алябьев написал еще в Москве, в тюрьме, но не стал спорить с тобольским патриотом). Голосистый-то он голосистый, а ведь какой грустный. Тосковал Александр Александрович по Москве-матушке и над судьбой своей печалилсяА ваш Крижанич..А ваш Крижанич... Если он получал семь с половиной рублей в год, очень может быть служил на Горе. Или у архиерея. Или в Приказной палате. Или в Гостином дворе толмачом..А жил и сочинения писал? Скорее всего под Паниным бугром, там панов ссыльных селили, поляков... И немцев там размещали... Отчего же не определить туда и хорвата?..Но отбыл от нас Крижанич после смерти Алексея Михайловича, в семьдесят шестом годуА в семьдесят седьмом году Тобольск, увы, выгорел в который раз, но теперь уже дотла. Так что от вашего Крижанича здесь ничего не осталось... Да, - вздохнул Корзинкин, - а каково было этому южанину после Далмаций, Болоний и Вен мерзнуть у нас на Иртыше! Шестнадцать лет.Но привык, возможно... Впрочем, погоды наши не хуже московских.Ничуть не холодней, а свойствами пожалуй что и здоровей для человека..Музейщики на Горе тоже не слишком много знали о Крижаниче. Он, похоже, не входил в порядки исторической номенклатуры, и к изучению его личности долг службы не призывал. Какая была в том необходимость и какой прок? Хотя, как мне было разъяснено, в архиве наверняка нашлись бы документы с его фамилией. Об архивах, сложенных пока в Гостином дворе и Рентерее, говорили охотно, но и с опаской, как бы гости впоследствии не посодействовали тому, что архивы здешние утекли в города с академическими центрамиА я мог оценить богатства Сибирского архиваЯ был потрясен ими и их неизвестностью в Отечестве. И совершенно убежденно заявил, что в Тобольске следует держать университет только лишь для сохранения и исследования Сибирского архива и публикации его текстов.Неудивительно, что мое Даешь университет! вызвало у тоболяков душевное согласие. Охотно, но и как бы из-под полы музейщики и краеведы знакомили меня и со свидетельствами тобольского жития императора Николая с семейством. И было понятно, что не одному лишь мне, а и другим заезжим людям, впрочем, каким можно было довериться, предлагалось чуть ли не лакомое угощение. Диковинное, во всяком случае.Николая в ту пору не уважали, называли Кровавым, достойным свирепого уничтожения, о семействе же его память была искоренена. В Свердловске снесли Ипатьевский дом, чтобы ничего не помнили и вопросов не задавали. В Тобольске помнили и на вопросы отвечали. Давали понять, отчасти с долей риска, но и с удовольствием вызова.Наш-то Тобольск кровью себя не запятнал, а проявил по отношению к Николаю, каким бы тот ни был, его чадам и домочадцам по-человечески.Не то что Екатеринбург, по делам получивший новое имя. У нас-то и битый плетьми угличский колокол, - добавил патриот Корзинкин, - и тот выжил в ссылке. Ему и часовню поставили..Меня водили по помещениям, приютившим последних Романовых, вот - столовая, вот - детская, вот - комната слугЯ видел на фотографиях худенького императора, пилившего с солдатом дрова (Сибирь все же), его болезного сына, игравшего возле белого дома, великих княжон, занятых чтением... Рассматривал я картины быта далеких мне людей холодно, не ощущая волнений, пожалуй, изумительное качество фотографий удивляло меня более всего - мелочи-то как все запечатлены... И вдруг один из снимков заставил меня дернуться, приблизить к нему лицо, а пальцы мои, державшие карточку, произвели нервическое движение, вызвав недоумение хозяев. Люди на снимке отсутствовали, снимок был сделан в буфетной или на кухне, стояла посуда из столовой полоненного императора, возможно только что вымытая и вытертая, рядом с салатницей (я предположил - салатницей) я углядел чрезвычайно знакомый мне предмет, странную птицу, в профиль похожую на Бонапарта. Обликом и размером она была один к одному с московской.Нервическое движение пальцев моих было вызвано желанием наблюдателя сейчас же перевернуть тобольскую солонку и рассмотреть, нет ли на ее дне номера 57.Но пальцы лишь помяли карточку. Отворив дверь квартиры в Солодовниковом переулке, я сейчас же услышал от Галины, жены Чашкина: мне в день по пять раз звонила некая дама, по голосу - взрослая. Значит, дама - не от родителей. И с ними все в порядке, - было первое мое соображение. Второе: Сестрица не позвонит сюда никогда более. И слава Богу. Рыба, - сказал я. - В Тобольске на рыбозаводе нам презентовали по ящику рыбы. Соленой, малосольной, копченой, вяленой.Не презентовали, если уж быть точным, а продали за символические копейки.Но зря я сказал о содержимом ящика, рыба должна бы пойти родителям, в сад-огород, и ребятам на шестой этаж, к пиву. Однако Чашкин, бугай или шкаф, тридцати пяти лет, босой и в трусах уже появился в коридоре. То-то я почуял, - загремел он, - запах-то какой душевный! К картошечке отварной молоденькой, с лучком и укропчиком, и к водочке пшеничной! Он хотел добавить еще что-то, явно про сестрицу, но неумолимая нужда повлекла его в туалет, при этом Чашкин издавал разнообразные звуки, объяснимые потребностями жизнелюбивого организма. И на работе мне тут же было сообщено о звонках настойчивой дамы.Начальница, Зинаида Евстафиевна, расспросив о моих тобольских впечатлениях, не выдержала и пожурила меня за то, что я раздаю номера рабочих телефонов всяким дамам, возможно что и бестактным. Или капризным.Но теперь-то я знал, каким образом настойчивая и, возможно, бестактно-капризная дама получила мой номер и кто эта дамаЯ вдруг понял, что готов придумать поводы, какие не позволили бы мне встретиться с Валерией Борисовной. Хотя бы сегодня... Или убоялся? Убоялся... Чего? Догадывался, чего именноА ведь неделю назад сам жаждал разговора с Валерией Борисовной. Ненадолго так ненадолго, - уже деловито произнесла Валерия Борисовна, в ее интонациях отменились ноты драматического или даже трагедийного напряжения, отчасти и вызвавшие мою растерянность (осторожность? настороженность?). - Садись на маршрутку и - на ПушкинскуюЯ там буду через полчаса, у скамейки напротив Известий. День был теплый, солнечный, но ветреный. К моему удивлению, Валерия Борисовна явилась в шляпке, прежде вроде бы шляпками она не увлекалась. Впрочем, что я знал о ней? Ветер срывал шляпку, белую, с неким малиновым цветком, словно бы намеревался уворовать, унести ее к шатрам Успения в Путинках, и Валерия Борисовна была вынуждена обеими руками (одной - с сумкой) удерживать за поля шляпку, отчего подол тонкого, бледно-синего, сатинового по моим понятиям, платья-сарафана задрался, открыв ее крепкие, красивые колени. Да и все тело ее в физическом напряжении, вызванном заботами о сбережении головного убора, виделось красивым и крепким. Василий! - бросилась она ко мне и расцеловалаЯ ощутил запахи ее духов и кремов, почувствовал тяжесть и силу ее тела. Потом она отодвинула меня от себя, оглядела и сказала: - А ты все такой же молодец, хоть и заматерел, но это тебе к лицу! Кавалер! Я понимаю своих дочерей, понимаю...Наблюдателям со стороны, хотя бы со скамеек поблизости, могло показаться, что эта высокая оживленная женщина в шляпке явилась на Пушкинскую площадь ради собственного лирического приключения, а вовсе не ради встречи, скажем, с племянником из провинции, и мысль об этом не породила бы каких-либо недоумений или непониманий. Валерия Борисовна цвела в разгаре бабьего лета, и кавалер, пусть и моложе ее возрастом, был вполне при ней ум