Мог бы преславный царь... перенести туда... царскую столицу... Крижанича понять можно. И славянские народы живут не по дороге к Китаю, да и могли осточертеть южанину сибирские морозы.Но всегда ли мерз он в Тобольске? Может, где и отогревался? При впадении речки Шанталки в Иртыш, меж гор, у них за пазухой, в месте, надо полагать, уютном и теплом, была устроена архиерейская дача, и не исключено, что ученый муж получал приглашения для собеседований в здешнем вертограде с архиепископом Симеоном, впоследствии - с Корнилием. Одинок в Тобольске был Крижанич, одинок. И безделье часто удручало егоЯ никому не нужен, - сокрушался он, - и никто не спрашивает дел рук моих, не требует от меня ни услуг, ни помощи, ни работы, питают меня, по царской милости, как будто какую скотину в хлеву... Собеседниками его были прежде всего свои же мысли, требующие разрешения или выхода на бумажные листки, в надежде, что для кого-то они окажутся потребны и небесполезныА ведь ему, бедняге, - пришло мне однажды в голову, - пиво-то выпить было не с кем и негде... Сейчас же я сообразил, что собственные сожаления переношу на Крижанича. Однако соображение мое нельзя было признать нелепым. В главном сочинении Крижанича мной прочитано: Нигде нельзя выпить пива или вина, как только в царском кабакеА там посуда такая, что сгодится в свиной хлев. Питье премерзкое и продается по бесовской цене. Совершенно понятная (чуть ли не написал - родственная) душа. И уже вовсе не призрак. В мои тобольские годы хороших пивных там тоже не было. При Крижаниче и квас был тут небесспорен, и в немытой посуде, а вино мужик разливал из братины, запустив туда пальцы. Деньги мы прячем в рот, - не мог успокоиться Крижанич. Порой мне мерещилось: сейчас Крижанич вышмыгнет из-за Павлиньей башни и устыдит: Рубли-то юбилейные та, Василий, не во рту ли держишь? В раздумьях о мыслителе и ученом всяческие квасы, монеты за щекой, пиво премерзкое следовало бы посчитать неуместными.Но тем же Крижаничем сказано: Такова уж наша бренность, за что бы мы ни взялись, всюду впадаем в грех. Стало быть, не я один жил бренным, а и личности куда более достойные, не терявшие, на взгляд Н. И. Костомарова, и при всех невзгодах присутствие духаЯ же присутствие духа в Тобольске то и дело терялА с женщинами, - опять же подзуживал меня некто нагло любопытствующий, - что в Тобольске у него было с женщинами? И прежде, в его европейской молодости? По горячему обличению содомских пороков и многим проявлениям (в словах) его интересов, для меня Крижанич был человеком нормальным. И жизнелюбом.Но какие бы я ни выстраивал фантазии по поводу возможных приключений Крижанича в Тобольске или пылких его историй в Загребе, Вене, Риме, либо в сельском его далматинском отрочестве, ни одна из завес раздвинуться передо мной, понятно, не моглаА скорее всего я и тут принимался опрокидывать свою лирическую маяту на вполне возможно холодного к дамам автора политических дум. Так или иначе, но маниакальное мое состояние - с присутствием вблизи меня фантома Крижанича - продолжалось. (Не в такой ли фантом-призрак, да еще и осознающий себя, был намерен преобразоваться Глеб Аскольдович Ахметьев? Нет, Ахметьев и оболочку, чрезвычайно преувеличенную, предполагал иметь.) И стали возникать чуть ли не физические ощущения, что Крижанич тоже где-то мается и желает открыть мне нечто им выговоренное, но внутри него и внутри его времени запертое.Но не подсунет же он мне в доме Швецовых ночью под голову какой-нибудь свиток с пропавшей рукописьюЯ должен был сам еще более приблизиться к нему. И при этом следовало рассчитывать на собеседников Крижанича. Одинок-то он был одинок, но собеседники у него имелись. И - в Москве. Кто встречался с ним, чтоб поглазеть на диковинную залетную птицу. Кто сидел вблизи него, раззявив рот. Среди них были - и Симеон Полоцкий, тихий правщик богослужебных книг Епифаний Славинецкий, и римский соученик Крижанича Паисий Лигарид, и многие бояре и дьяки, и начитанные, и дремучие. Собеседники были и в Тобольске. Тот же поп Лазарь.Никола Спафарий.Некий немец, споривший с Крижаничем о Китае (наверняка его все же призывали толмачом в Гостиный двор). Поддьяк Федор Трофимов (с поддьяком Крижанич держал путь из Москвы в Тобольск, и этот поддьяк умывался из одного ковша с Крижаничем, а когда тот почерпнул воды у татарина, поддьяк более умываться из поганого ковша не захотел). Семен Ремезов, кому Крижанич со своими чертежами показывал чудеса циркуля и линейки. Архиепископ Симеон-Корнилий (тот еще при Крижаниче затевал в Тобольске постройки из камня - палаты для себя - и наверняка советовался с человеком ведающим). Это те, о ком я тогда зналА были ведь и другие. Иные из них, возможно, и увлеченные Крижаничем. Отчего я рассчитывал именно на собеседников Крижанича? Объясню. Почти все рукописи, какие Крижанич увез с собой, были опубликованы. Те же, что по каким-либо причинам остались в Тобольске (или списки их), могли сгореть в пожаре 1677 года, а могли и не сгореть. Обращусь, извините, к сведениям школьным. Архив - и слово, и учреждение - возник при Петре. Прежде важные бумаги с иными ценностями сберегались в казне. В казне государственной. И в казне каждого располагающего ценностями человека. Бояр, дьяков, купцов и т. д. У этих казной служили кованые сундуки и лари.На сундуки-то собеседников Крижанича я и надеялся. Здесь, конечно, следуют упрощения. Лари, кованые сундуки, неведомые собеседники Крижанича (а может, и собутыльники). Озарения по поводу них. Да еще и фантом Крижанича, будто бы имеющий во мне потребность. Профессионалы-исследователи посмеются. Поиски мои шли куда занудливее. Да и не один Крижанич занимал меня в ту пору, а и не менее примечательные личности и события. При этом строчки в моем повествовании теперь сминаются, жмутся, а то и склеиваются, иногда же заскакивают друг за друга, а за ними - месяцы и годы моей тобольской жизниМесяцы маяты, надежд, испытаний терпения и того самого присутствия духа, и, конечно, перебирания бумаги (листов и столпишек), чаще всего изготовленной в Германии, и лишь после Никона - в России, из тряпья, и исписанной чернилами из наростов на дубовых листьяхМесяцами я ожидал ответов на свои письмаА отсылал я их в Загреб - профессорам Махаличу и Голубичу, в Москву - Косте Алферову, Вале Городничему и их знакомому Коле Рогожину, знатоку архивов и людей семнадцатого века, и в Питер, в Пушкинский дом, - А. Л. Гольдбергу и ЛММордуховичу, последним публикаторам текстов Ю. Крижанича. Лишь однажды посетило меня (красиво-то! Но именно так! Именно посетило) воспоминание о моих московских мытарствахА вспомнил я, как после эпизода (назову теперь) вызволения Юлии Ивановны Цыганковой пришли ко мне страхи: долгие годы, а то и всю жизнь, мне, видимо, придется существовать лишь внутри известного Казуса или Недоразумения со всеми неизбежными дурными последствиями разговора Лже-Суслова с Горбунцовым. То есть то событие представлялось мне наиважнейшим в моей судьбе. В Тобольске я почувствовал себя - вне Казуса. Вне его оков, нелепостей и страхов. Сейчас же Казус не только отдалился, отлетел от меня, но сам по себе съежился, скрючился, был не более паука, мучившего за стеклом мухуА персонажи его стали для меня личностями куда менее реальными, нежели тобольский книжник и начетчик Черепанов с его Сибирской летописью, или Семен Ремезов, удививший Европу своими картами, или митрополит Павел, в петровские времена возводивший в Тобольске Кремль, или тот же заезжий фантазер и обличитель Крижанич. Вопросы в письмах, разосланных мною, были одни. Что известно о круге знакомых Ю. Крижанича? И в частности: кто разделял интерес Крижанича к музыке и даже мог музицировать с ним в компании? А я был убежден в том, что Крижанич в Тобольске музицировал. Объявившись из ссылки в Москве, он в челобитной предложил царю Федору Алексеевичу принять его услуги в исполнении Полатной и Воинской предивной музыки, в том числе и им изобретенной, или иным учителем путь к ней показать... Понятно, что шестнадцать лет перерыва в занятиях оказались бы губительными и для исполнителя, пусть самого искусного, и для композитора, кем Крижанич, надо полагать (музыки изобретенной), был. Однако он направил царю челобитную с предложением услуг... Второе свидетельство о его развлечениях в Тобольске - замечательный Трактат о музыке, на берегу Иртыша и сотворенный. Целиком Трактат (написан он латынью, а почти все тобольские сочинения его выговорены общеславянским языком Крижанича) я прочитал в восемьдесят пятом году. В Тобольске же довольствовался лишь фотокопиями фрагментов трактата, присланных мне доброхотами, за что им поклонное спасибо. Крижанич был теоретиком (труды публиковал и до приезда в Россию), практиком, владевшим искусством контрапункта, и, как выразился его комментатор, обладал богатейшим опытом слуховых впечатлений от живой музыки. Он знал органные концерты Фрескобальди, гайдуцкие песни южных славян, белорусский кант и украинскую лиру, ритмические построения дервишей, военную музыку Германии, Порты, Польши. В трактате он проявил себя автором категоричным и назидательным. Порой и ворчуном (замена в песнопениях белорусами латинских слов славянскими вызывала у него мысли о скрипе заржавленных дверных петель и мечах, обмазанных глиной). Похоже, своевольным упрямцем он был не мягче Аввакума. Выказывал он себя и рационалистом, исходившим исключительно из соображений пользыМузыка по Крижаничу - это искуссно произведенные звуки, способные доставить наслаждение.Не печаль, не скорбь, не слезы, не какие-либо таинственные чувства, названные магом Пифагором, а именно наслаждение (впрочем, Крижанич вспомнил Овидия: Есть наслаждение в слезах). И еще: музыка должна служить совершенству, а не возбуждать соблазны. Отчитав Пифагора и Платона, Крижанич все же признавал частичную справедливость Платона: Платон был прав, относя музыку к числу тех дел, которые требуют особой заботы при управлении народом, и считая, что правители должны тщательно рассматривать, какая музыка должна быть разрешена, а какая - запрещена. Он говорил: нельзя изменять формы музыки, не внося расстройства в нравы (и следовательно, в образ правления).Например, если разрешить сумбурную и слишком вольную музыку...Но не мое дело было разбираться, в чем Ю. Крижанич прав, а в чем не прав, в частностях ли (немцам отказывал в способностях спеть мотеты) или в сути. В трактате, чрезвычайно серьезном, Крижанич постарался дать картины развития музыки и выбрать те роды ее, какие необходимы для благоустройства Государства российскогоМне же в строчках ученого труда хотелось ощутить живого человека, узнать, на каких инструментах он играл в Тобольске и кто мог оказаться его соисполнителем и слушателем. Блажь, но она меня не отпускала. В предпетровскую пору любители услаждали слух (почти по Крижаничу) не одним лишь церковным пением и уж конечно не одними лишь скоморошьими дудками или владимирскими рожками. В Москву приглашались европейские артисты и музыканты. В богатых палатах имелись инструменты прежде диковинные - небольшие органы (фисавлы или позитивы, в списках Крижанича), клавицимбалы (видимо, чембало или клавесины), скрипки, трубы, трубы раздвижные (тромбоны), деревянные духовые и пр. И в слободе Кукуй по вечерам скучно не было. К органу, возможно именно домашнему, Крижанич относился без одобрения (дикий и недопустимый шум). Клавицимбалы принимал, как скрипку и лиру, и, наверное, сочинителем музыки играть на них умел. Однако чаще всего в его трактате упоминается флейтаА под конец текста следовало и признание: Что касается меня, то ничто не кажется мне столь приятным, как игра на флейте, если она искусна и если музыка искусно исполняется, особенно в ночное время, когда на большом расстоянии все молчит. Душа уподобляет это небесной музыке, хору блаженных душ. В уши проникает удивительный и божественный звук. И, как я уже сказал вам, мне это намного приятнее, чем изысканнейшие мелодии, исполняемые огромным составом.Не скрою от вас, что не могу объявить этот вид инструментов вышедшим из моды... Почтеннейше прошу извинений. Снова мои слова... Полагаю, что в стольном граде Сибири, куда с усердием посылали служить киево-могилянских птенцов, к тому времени появились хотя бы клавесины, чембало, английские пандуры, в дальнейшем - бандуры, другие струнные. Флейту же, какая более всего подражала человеческому голосу, Крижанич без трудов мог привезти с собой из МосквыА прежде - из ВеныМогла отправиться с ним в Тобольск и скрипка. Впрочем, все это были мои догадки. По прошествии месяцев я получил ответы на мои интересы. Питерцы не смогли назвать ни одной не известной мне еще личности. Хорваты назвали, все это были люди с европейскими именами, но Крижанич встречался с ними в Риме, Вене, Амстердаме или Константинополе. Профессор Голубич среди прочих упомянул Калиостро. Калиостро же куролесил в восемнадцатом веке! - вскрипел во мне педант. Батюшки, о чем я думаю, осадил я себя. Калиостро! Ради милой беседы или вечерней игры на флейте Калиостро мог явиться к Крижаничу и в Тобольск. От Алферова и Городничего я вызнал восемь фамилий, но никаких следов их в фонде хранения не обнаружилМне бы отчаяться, но, к удивлению своему, к немоте или несговорчивости архива я отнесся спокойно. К тому времени я наткнулся на интереснейшие документы, связанные с тобольским (посткрижаничским) митрополитом Павлом (Павлинья башня) и его участием в возведении Кремля, Петропавловского монастыря в Тюмени, других сибирских зданий.Ну вот, если пофартило, значит, и еще чего-нибудь отыщете, - обрадовал меня Виктор Ильич Сушников. - В нашем деле бумаги - к бумагам! Вечером уведомлением меня вызвали на почту к междугороднему разговоруЯ перепугался.Не со стариками ли что? Звонил Костя Алферов. Слышимость была плохая, Костя кричал: Елагин! Запиши, Елагин! Ну, запомни! Михаил Елагин. Коля Рогожин наткнулся на него в списках Посольского приказа. Пометы на Елагина забавные. Из подьячих молодой руки. Выбранен за то, что им небрежение чинится, не раз играл на службе в шахматы, замечен и в том, что сидит худо, выходит не спросив дьяков и старших подьячих. Выходил он, видимо, к кому-то из просвещенных Голицыных, был вхож в их дома. В пометах упрекали его в интересе к парсунной живописи и заморской музыке, хвастался библией Пескатора (будто бы у него есть), приносил в приказ флейту. Перевели в Сибирский приказ, а потом, в шестьдесят седьмом, отправили на государеву службу к вам, в Тобольск.Не мне спасибо - Коле Рогожину. Копай, копай... И мне интересно. Это же я вынудил тебя поклониться тени Крижанича... Елагин, Елагин... Был такой. Служил на таможне, в Гостином дворе, дьяком, надзирал и над строительством Кремля, то есть при губернаторе князе Гагарине, еще не отозванном Петром в северную столицу и там повешенном, был в сотрудничестве с Семеном Ремезовым, в Тобольске же и скончался. В перечне фондов мне приходилось видеть упоминание бумаг Елагина.Но разбирать их я отчего-то не стал. Что же мне Крижанич-то руку не направил? Или пока еще приглядывался ко мне, а теперь посчитал: созрел, созрел. Фу-ты, простите мне дурости мои тогдашние...Нетерпеливый человек может представить, как я провел ночьА в восемь поспешил в Гостиный двор. Ущельем Софийского взвоза бежал. Или даже несся. Бумаги - к бумагам - было мне обещано здешним хранителем древностей. Так оно и случилось. Фонд Елагина оказался обширным, в нем обнаружилось немало собственно елагинских документов, самих по себе ценных, но для меня-то самым важным оказались в тот день две стопки бумаг с сочинениями Ю. Крижанича, переписанными рукой бывшего молодого подьячего. Когда-то списки Елагина были свитками длиной метра в два, но потом, судя по графике пометок - в начале девятнадцатого века, их разрезали и сложили в стопки. С той поры бумаги Елагина, видимо, никто внимательно не разглядывал. Каковы были мои тогдашние ощущения? Не плясал, не выкрикивал экстатические слова, не подкидывал в воздух и головные уборы. Сидел тихо, уставившись бессмысленно в явленные мне бумаги, по-видимому, с полуулыбкой идиота, а рукой прижимал бывшие свитки к столу, дабы не улетели.
В письме ко мне профессора Голубича, сообщившего о Калиостро, но не ведавшего о Елагине, были такие строки: На столе передо мной (в ЦГАДА, Голубич в Тобольске побывал однажды, но часто работал в Москве) лежала связка листов, написанных Юрием КрижаничемЯ опустил руку на исписанный им лист, и мне показалось, что мы пожимаем друг другу руки и между нами ничего нет, нет и трех столетийМожет, так было и со мной..Я успокаивался, а успокоившись, ощутил усталость и досаду.Ну произошло.Но оно и должно было произойти. Теперь, может, и скучно станетА если мне повезло, то везение определено выбором мною Сибирского архива. Единственное желание было - бежать сейчас же на почту и отправлять телеграмму.Но адрес для телеграммы показался мне теперь сомнительным.На почту я не побежал и правильно сделал. Бумаги были заполнены скорописью Елагина (сравнение с другими документами подтверждало его руку), скорописью чрезвычайно искусной, что не давало поводов для скорочтения, наоборот, требовало чтения неспешного.На первой стопке сверху было выведено: Юрий Крижанич. О Архитектуре.На второй же имелась неуверенная надпись елагинской же руки: О блудницах. Ю. К-ч. Оригиналы автор создавал на своем общеславянском языке, делая пометы на латыни, и их хорошо знавший латынь Елагин в свои списки перенес. Трактат 0(б) Архитектуре (Елагину следовало бы добавить и Живописи) построениями и приемами своими напоминал Трактат о Музыке (то же послушание канону катехизиса). И цель у него была та же: послужить совершенствованию России. В первом разделе его, Повествовании, излагалась история зодчества, живописи и украшателей храмов, дальше автором называлось то, что, на его взгляд, могло принести пользу России. Понятно, - каменное строительство, способное уберечь от огня и создать красоту и удобства. Деревянная Русь была ему не мила: Постройки наши неудобны, окна низки, мало воздуха, люди слепнут от дыма...На этот раз угадывались собеседники Крижанича, каких ему не терпелось вразумить. Архиепископ Симеон-Корнилий, кого он явно уговаривал поставить первые в Сибири каменные здания, будущий картограф и зодчий Семен Ремезов, возможно, тобольский воевода, а также и наш любитель шахмат, парсун и библии Пескатора Михаиле Елагин. Трактат был оснащен собственными опытами и наблюдениями автора и обвращением его к личностям знаменитым - библейским, строителям Вавилонской башни, Вазари, Палладио, Леонардо, известным на Руси Аристотелю Фиораванти и Алевизу (позже образцом для каменной тобольской Софии была определена московская Воскресенская церковь, созданная в Кремле Алевизом, случаются совпадения). Особо ценил Крижанич стиль барокко, чрезвычайно подходящий для России (из бумаг митрополита Павла стало ясно, что трактат Крижанича тому был известен и близок). В разделе о живописи и настенном письме (опять же вспоминались - и с блеском - титаны искусства) Крижанич не мог не откликнуться на полемику между новыми московскими художниками (Симон Ушаков, Иосиф Владимиров) с радетелями устаревших канонов, и, конечно, он поддерживал новых. Позже я прочитал трактат на ту же тему Симеона Полоцкого, он показался мне убого-ученическим, не было в нем ни широты взглядов, ни эрудиции Крижанича. Сочинение же, робко названное Елагиным О блудницах, выглядело для Крижанича странным.Несмотря на форму трактата (с разделами, параграфами), он казался и не поучением вовсе, а выражением томлений автора, уговором самого себя. Сочинение было и не о блудницах. Те попали в два или три параграфа. О женщине и об отношениях к ней размышлял Крижанич.На первых листах шла у него история женского начала человечества и женской доли - от Евы и Лилит, и далее - к Аспазии, а от них - к святым Цицилии и Бригите. В острый и язвительный спор автор вступал с Домостроем. Русских женщин он знал плохо (а может быть, знал и хорошо, но странным образом наблюдал, например, в здешних городах пьяных женщин).Наши женщины, на его взгляд, ничего не умелиА потому требовалось заводить школы для девочек с обучением их ремеслам, рукоделиям и домашним занятиям. Опять же - для совершенства России.Но в других, и больших - листами - разделах автор будто бы лишь призывал себя найти гармонию между духовно целесообразным и плотским. Плотское имело причину и в женщине. Для успокоения плоти призывалось высказывание апостола Павла: Ты женат? И не ищи развода. Ты остался без жены? Не ищи жены. И все же нечто терзало душу автора - то ли происходящее с ним в Тобольске, то ли случившееся в его юности (когда я был поселянином..., когда я наслаждался закатами в Риме...)А дальше - печаль, неразгадываемые намеки, вызванное мимоходом утверждение того же Павла, хорошо мне знакомое: Боящийся несовершен в любви, и вновь уговоры вызвать в себе гармонию души. В сочинении не было конца. Вряд ли Елагин переписал лишь часть рукописи. Он был увлечен ею. В замечательной его скорописи случались вдруг помарки, строчки нервные, а боящийся несовершен в любви он подчеркнул двумя линиями. Явно в тексте что-то волновало его. О Крижаниче он знал, конечно, больше моего. Что-то в их судьбах, возможно, совпадало.
Но почему он дал не имевшему, видимо, титула сочинению название - О блудницах? Остается лишь гадатьМне вообще о Елагине, прибывшем в Сибирь в моем возрасте, многое было неизвестно.Но их с Крижаничем томления перетекали и в меня... В декабре я летал в Москву на три дня.На новоселье. Квартиру старикам (и мне) дали в трехстах метрах от Солодовникова переулка в девятиэтажном доме. Две комнаты, кухня в девять метров, ванна и туалет - разведенные. Шик, блеск, люкс! Коммунизм, как определил отецЯ же никакой радости не испытал. Опять пришло чувство усталости и досады. Все это должно было случиться лет пять назадА то и раньше. Вспомнились унизительные челобитные и хождения с просьбами. К. В. вспомнился... От хлопот в Москве я был отстранен. Шурину моему, полковнику, дали должность и жилье в подмосковном гарнизоне. Старой северной мебелью обставили квартиру на Сущевском. Сестра моя, Лена, устраивала новоселья. Кстати, я попал на второе из них. С узким кругом родственников и ребятами из нашей молодежки. Комната в Солодовниковом переулке и дровяной сарай отошли теперь к Чашкиным. В сарае я забрал нужные мне вещи и проверил тайник на заднем дворе. И стартовый пистолет, и фарфоровые безделушки с картонкой там сохранились.На новоселье я передал Башкатову солонки и картонку. Башкатов сейчас же отодрал ножом акварельку, оглядел ее и расслоил картонку, обнаружил некий промежуточный предмет и сунул его в карман. Э-э-э! - обиженно протянул я. - Дай взглянуть-то! - Ты завязал с солонками? - сурово спросил Башкатов. - Завязал... - Ну и кукуй в своей Сибири! У жены Марьина Ольги я поинтересовался, не знает ли она новый адрес Виктории Ивановны Пантелеевой. Какой новый? - удивилась Ольга. Были названы телефон и адрес Виктории, мне знакомые. С Пантелеевым Виктория Ивановна не разводилась.Но сейчас она проживала не в МосквеЯ был вял, пил и шумел мало и на вопрос, отчего я такой вялый, пробормотал: Перелеты... Акклиматизация... Да и забот у меня там много..А во мне уже происходило варево кандидатской...Недели за две до отлета в Москву меня послали в Тюмень на областной молодежный актив. От магистрали, естественно. Там я попал в одну комиссию с доцентом истфака Тюменского пединститута Семеном Григорьевичем Кривозубовым. При рассмотрении вблизи заматеревший Семен Григорьевич оказался Семеном Кривым Зубом с нашего факультета, членом бюро, на три курса старше меня. В сытом вечернем разговоре Семен поинтересовался, как у меня делаЯ рассказал. Крижанич - мое удивление! История, наука - и есть удивление! - витийствовал я. - То есть радость занятия историей - в удивлении! - У тебя же на докторскую хватит! - воскликнул добрейший Семен. Да я это - для себя, удивившегося, или для справедливости какой-то, а не ради всяких диссертаций! - искренне взгорячился я. Одно другому не мешает, - рассудил СеменМожет быть, может быть, - неуверенно выговорил я. - Пожалуй... Пожалуй, в аспирантуру Томского попробую обратиться... - Почему же Томского? - Говорят, там либеральнее, - сморозил я. Да чем же томские-то либеральнее наших? - обиделся Кривозубов. - Чего ты нас-то боишься? Я сказал, что Крижанич - недиссертабельный. Семен рассмеялся. Конечно, - помолчав, сказал он. - Ежели ты его вставишь заглавным в тему, ты и до Томска не доедешь.Но если его упрятать под каким-либо занудливым названием, то все и проползет..А для нас - чтоб еще была Тюмень... У нас люди ревнивые... Тобольск, конечно, столица, бывшая...Но Тюмень - мать городов сибирских, основана на год раньше Тобольска... Вот и кумекай... Кривозубов призывал меня быть циником.Но ведь и Крижанич советовал не придавать важности внешнему. И я сотворил название темы: Взаимовлияние славянских культур в развитии Тюменского края в XVII - первой половине XVIII столетия. Крижаничу я при этом был намерен не допустить ни малейшего ущерба. Он прочно, без занозинки умаления, стоял в линии Крижанич - Корнилий - Павел - Ремезов (вблизи него - Елагин) - царь Петр - митрополиты Лещинский и Рогушанский, барокко, русское, польско-украинское, сибирское. Кривозубов возрадовался: Дерзай! Подавай заявление, предметы подтяни, сдавай! Вспомнилась Юлия Ивановна Цыганкова, советовавшая подтянуть английский именно ради поступления в аспирантуру. В каком веке это было? Но вот прошли месяцы. И тема моей кандидатской была утверждена на Ученом совете. С единственной поправкой. К сочетанию Взаимовлияние славянских культур было добавлено слово братскихЯ тут же отправился на почту. Хотя спешить не было никакой нужды. Телеграмму хотел составить из слов: Мешок фасоли перебрал. Раздумал. Итог, что ли? В словах же Первый мешок фасоли перебрал учудилось хвастовство, обещание подвигов в грядущем. Смущала и категоричность придуманного.Но посчитал, что не должен думать о том, прочтет ли меня адресат сегодня или через год. И тем более не должен думать, вызовет ли брезгливую усмешку моя телеграмма и не потребует ли некто от адресата неприятных объяснений.На зеленоватом бланке я вывел: Нужна Куделин. И вот я, Василий Николаевич Куделин, снова проживаю в Москве, а теперь и держу в руке глянцевый прямоугольник с почтительным приглашением посетить презентацию телевизионного сериала. Презентацией намерены обрадовать нас в Киноцентре на Красной Пресне с итальянским рестораном Арлекино. Приглашение послано, естественно, на два лица, и жена сопроводить меня согласнаЯ полагаю, что удивил бы по-прежнему терпящих мое повествование читателей или хотя бы единственного из них, продолжающего терпеть, если бы сообщил, что зовут мою жену иначе, нежели Виктория Ивановна. Взглянув, на мою визитку, можно составить мнение, что Василий Николаевич Куделин - человек относительно благополучный. Доктор исторических наук, завсектором академического НИИ, профессор двух достойнейших высших учебных заведений.
Однако нынче благополучие содержательными людьми измеряется не сведениями из визитных карточек, а условными единицами.Наглецы из знакомых, наглецы эти уж точно - благополучные, при встречах интересуются: Ну и сколько ты выжимаешь из трех должностей? Не хочешь отвечать бестактности наглеца, но отвечаешь, при этом как бы и стесняясь собственных достижений: Ну, в месяц эдак сто двадцать...Ну, сто пятьдесят (тут врешь)... выходит... (Коллеги мои из какого-нибудь Нортвестернского учебного заведения под Чикаго получают в год восемьдесят тысяч безусловных туземных единиц.) Э-э-э! - то ли сокрушается, то ли радуется наглец из знакомых. - Теперь понятно, почему у нас всюду - профессора кислых щей! Одним из таких интересующихся оказался мой бывший сосед Чашкин. Встретились мы на Манежной площадиЯ прогуливал внучонка, Чашкин - внучку. Чашкин над моими достижениями посмеялся.Но встречи с Чашкиным в наши дни, по выражению Вали Городничего, и эпоху вывороченных приличий, когда галоши носят задом наперед, и помогают мне не хлебать, в частности, одни лишь кислые щи. Хватает и на бензин. Свободные часы, а то и дни (летом и недели) у меня случаются. Особняков в Подмосковье возводится число немыслимое. Ремесла я освоил самые что ни на есть нынче потребные. Приглашения происходят. Позвал меня на работы в усадьбе и зять соседа Чашкина. Иногда благосостояние семьи я укрепляю кустарем-одиночкой, чаще же - в артели производителя услуг, в прошлом оперного певца Зория Валежникова. Жена приносит в дом денег (исключая мои приработки) больше, нежели завсектором академического НИИ, а вместе с ним и два профессора. Если бы не это обстоятельство, я бы лелеял свои праздношатания и лень и не связывался так часто с артелью Валежникова. Теперь же мои понятия о назначении мужчины в доме успокоены и для праздношатании я имею оправданные средства. Виктория не перестала быть бизнес-дамой, ей бы и самокаты перемен не позволили сделать это.Напротив, в своих умениях, полезностях и прытях она прибавила, а многолетние ее связи с европейскими партнерами чрезвычайно ценились фирмами и фигурами влиятельными. Ей предлагались места доходные, и года четыре она обреталась в доходных местах, домой приходила нервная, а то и напуганная. Потом сказала: Нет. Это не для меняЯ слишком щепетильная. Это не криминал. И бандиты к ним не подойдут.Но это не для меня. Одно время и вовсе нигде не служила, баловалась, ее слова, домработницей.Но репутация Вики как одного из самых разумных экономистов Москвы не рассеялась, и ее снова стали вовлекать в дело. Теперь ее интересы и увлечения были связаны с дизайнерами, архитекторами и кинопродюсерством. Консультировала она и известные фонды, более или менее порядочные в денежных делах, уточняла Вика, в денежных... В общем, она не скучала, днем пребывала женщиной деловой, а вечером - светской. Вечером - презентации, приемы, показы мод, вернисажи, сидения в жюри, все одно - тусовка. Для дела, Василий, для дела! - осаживала мои ехидства Виктория, на меня не глядя, а глядя в зеркало, вечерний выбор нарядов - драма сомнений и ожиданий конфузов.Но конфузов не испытывала, а возвращалась с коньячной прелестью в глазах, усталая и довольная, как герои Анны Карениной с сенокосаА дела ее чуть ли не каждый день пересекались с делами Ольги Марьиной, та уже лет двадцать занималась модой. Кстати, обе шили. (Утренняя изуверская реплика мне: Не задирай меня своими паркетами у зятя Чашкина! Я и сама при любых обвалах портнихой не дам вам подохнуть с голоду!) Часто их телефонные разговоры с Ольгой становились беседами двух модисток. Охотно обе они посещали какие-то дамские посиделки, чаепития каких-то Леди-лидер, чуть ли не вступили в некий Английский клуб с балами в Петровском пассаже в стиле рококо (звали с мужьями), но требование годового взноса в пять тысяч долларов (с каждого) посыпало их желание пеплом (на один-то заманный бал пригласили и бесплатно, и снова драма с выбором нарядов - надеть нечего!). Сетования мои по поводу юдоли мужской прерывались укорами: а ты исполняешь супружеские обязанности? Все нормальные мужья сопровождают жен в их вечерних усердиях не только из-за бесплатных напитков и закусок, но и по зову совести.Несколько раз мы с Марьиным поддавались на уговоры жен и даже надевали костюмы с галстуками, но одна из вечеринок старания наши (и жен) угробила. Вечеринка была с переходом в ночное и происходила в клубе Метелица на Арбате. Шум, свето - и цветоверчение, выносы на публику картин художника Смолякова (они не для стен, они - воздушно-пространственные) и как бы крестный ход с ними, танцы на подиуме моделей Севы Бурякиной, аукционная продажа маек и гетр футболиста Спартака Дмитрия Ананко и шелест повсюду: Сама Аллегрова будет! Сама Аллегрова! - Да вон, вон она! - Нет, Аллегровой не будет, будет Сурикова. - Это какая Сурикова? - Это которая поет Лягушонок мой бородавчатый! и у нее трусики из Зимбабве... Дамы наши, обе рослые, заметные, вели беседы с нужными, надо надеяться, людьми, Виктория даже блокнот доставала.Нас представляли достойным персонам, это были известные в Москве тусовщики, одни - писатели, другие - телевизионщики с узнаваемыми, но не сразу, рожами, третьи (их больше) - никто. Обмена репликами с ними хватало на полминуты, а так мы с Марьиным тыркались в толкотне, никому не нужные, попивали водку и изредка пробивались к бутербродам. К нам подскочили две девчушки-милашки и, удивившись, обрадовались: Василий Николаевич, и вы здесь! Профессорствовал я, в частности, и в театральном вузе, читал там курс лекций, а у девушек-милашек принимал экзамены в весеннюю сессию. Здесь же, как выяснилось, они подзарабатывали полустриптизершами. Жена привела... - пробормотал яЯ познакомил их с Марьиным. Вы тот самый Марьин! - восхитилась одна их милашек. - Автор знаменитого романа! Мы проходили вас в школе..А вы, оказывается,