Мать же... Ты ее знаешь..Мать же убеждена, что произошло чудо. И не обошлось без предсказанного бубнового валета. Опять мы пригребли к бубновому валету! - воскликнул я.
И кто же, по мнению Валерии Борисовны, этот самый бубновый валет? Не знаю, - растерялась Виктория, - не знаю... Говорит, что предполагает, кто это... или догадывается...Но открывать тайну нельзя... Ты сказал: она втравила тебя в глупейшую ситуацию... И тут я не выдержал, сорвался, рассказал, идиот, Виктории о еще более идиотском произведении себя в Михаила Андреевича товарища Суслова и вертушечном разговоре с генерал-полковником Горбунцовым. Остановиться не мог, выболтал все подробности, умолчал лишь о Тамаре, хотя и признался, что в пустой кабинет К. В. попал с помощью некоего приятеля, имя его я не назову и на дыбе.Не назвал я и Миханчишина. Выброс или всплеск слов своих я закончил так: Забудь обо всем, что ты от меня услышала. Произошел - наверху или в недрах - казус, как сказал Иван Григорьевич, и все. И более ничегоА звонок мой, возможно, ничего не решал в судьбе твоей сестры. У Даля сказано, я заглядывал в него недавно, бубны - карточная масть, красные кирпичики...Не с чего ходить, так с бубен... Бубны все дело поправят!.. - я опять почти кричал. - Валерии Борисовне не с чего было ходить, и она бросилась к бубновому валету.Но она ошиблась. Вовсе не того человека она посчитала бубновым валетом! Возможны совпадения чего-то... - и опять крик: - И вовсе я не вызволял твою сестру! Меня загнали в Троекурову яму, и мне должно было выломиться из нее! Понятно, ей было сейчас о чем поразмышлять.Но отчего я выложил ей вдруг свое запретное? Не из-за подсознательного ли желания выказать себя этаким молодцем-освободителем? Это вышло бы делом противнымМаленький комарик при мухе-цокотухе. Так, что ли? И впрямь удалец! Сейчас бы, ощутил я, стакан коньяка, да из Тамариных рук. У меня же бутылка Столичной, вспомнил я. Какой посудины? Какой емкости? - Вика, похожее не слишком ясно соображала теперь, где она находится кто сидит с ней рядом.Ну, из чего бы выпить, - подсказал я. - Я что-то разволновался... Будто бы опять побывал в кабинете К. BА в сумке у меня Столичная. В бардачке действительно имелась посудина, фарфоровый или фаянсовый стаканчик, с сизыми овечками на боку, граммов на стоЯ сам себя удивил, - сказал я. И сейчас же сообразил: а не запищал ли снова маленьким комариком, одолевшим старичка-паучка? Вылетевшие из меня слова показались мне совершенно пошлыми, я будто бы важничал или рисовался сейчас перед Викторией, разговор следовало прекращать! Да и сама Виктория Ивановна Пантелеева обязана была сообразить, что все, хватит, освободить двадцать первую модель от моего присутствия, а меня - от интересов благородного семейства, и помахать мне на прощанье деловито ухоженной ручкой. Донестись до нее могло только от одного человека, посещавшего нашу редакцию, и известие об этом донесении должно было меня разозлить, Вика не могла этого не понимать. Однако она смотрела на меня с состраданием или даже - показалось на мгновение - с сострадательной нежностью, но я вместо того, чтобы обрадоваться или умилиться этой нежностью, как и в прошлый раз на Лесной, ощутил себя девятиклассником, столкнувшимся на перемене с заведующей учебной частью. Женщина глядела на меня куда более взрослая и разумная, нежели яМне необходимо было освободиться от ее власти и опеки, и требовалось произнести какие-нибудь подлые слова.Но мною было произнесено лишь некое шипение: Разумнее было бы поучать вам своего супруга, коли нашлись бы к тому какие-либо основания, а не тратить время на мое воспитание. Подожди, Василий, - вцепилась мне в руку Виктория. - И не обижайся. Тут не поучение... тут необъяснимая и для меня самой озабоченность..Может, кому-то именно и надо, чтобы ты запил... Или хотя бы расслабился..Я не знаю. - Деловая леди или завуч пропала, передо мной сидела испуганная Вика Корабельникова, правда лишившая себя косы. - Я боюсь за тебя... И я хотела бы увидеть тебя... Стала бы я выслеживать тебя, если бы у меня не возникла жизненная необходимость видеть тебя!.. Позер, тотчас оценил я себя, позер! Но ведь я не врал возможно, пафосно преувеличивал свою маяту, но по сути-то - не врал... И тогда случилось то, чего я опасалсяЯ чуть было не расплакался.Но вместо слез изошел из меня поток слов дотоле мною никому не произносимых. Они были заперты во мне, но теперь вырвалисьЯ говорил о том, что мне плохо, скверно, что жизнь моя бессмысленная, а вокруг меня люди с пыланием в очах, у них есть дело (и про Лену Модильяни), а у меня этого дела нет, что я по-прежнему раб, и что нелепейшая моя отвага в кабинете К. В.Не принесла мне свободы и не истребила во мне страхи, и что самое страшное - я не способен теперь к любви. Были воспроизведены почти весь разговор с Анкудиной и обличения Анкудиной (я повторял их Вике чуть ли не с удовольствием): Твоя душа, Куделин, в аду! И сам ты в аду! И с удовольствием же привел подтверждающие истину Анкудиной слова старца Зосимы, вызванные вопросом Что есть ад?: Страдание о том, что нельзя уже более любить. Совсем недавно я напомнил их в печали кому-то, то ли Тамаре, то ли самому себе, но сейчас они прозвучали почти с трагедийным пафосом. И это итог! - говорил я. - И это итог моей жизни! - Успокойся, Василий, успокойся, - Виктория гладила уже мои волосы, - какой ты и впрямь ребенок..А я посчитал нужным выложить ей и про свои ночные порывы (как хватал аптечку родителей, как намерен был броситься в дровяной сарай с бельевой веревкой). Посчитал нужным...Неверные слова. В те минуты я не был способен на какие-либо расчеты и холодные соображения, слова возникали сами, аптечку и бельевую веревку я вспомнил в досаде или мальчишеской обидеМне сказали: С Юлией все было чрезвычайно серьезноА со мной, что ли, шутки происходили? Возможно, глаза мои стали мокрыми, я уткнулся в плечо Виктории, волосы ее, рассыпавшись, укрыли мое лицо, кольцо сползло с них. Вика гладила мой ежик, шептала слова успокоения, я умолк на ее плече. И вдруг по боковому стеклу забарабанили, гоготом раздалось: Меня током отбросило от ВикторииМое лицо, видимо, в мгновенье стало таким свирепым, что двое мужиков поспешили побыстрее удалиться от белой Волги. Виктория в смущении принялась усмирять волосыЯ же испытывал скорее чувство стыда. И был сердит, естественно, на самого себяЯ боялся, как бы Виктория не прорвалась ко мне телефонным звонком.Нет, не позвонила.Ни домой, в Солодовников переулок, ни в редакцию.
Возможно, услышанное ею и впрямь, мягко сказать, удивило ее, и она отправилась в Лондон со вчерашними открытиями, которые ей еще предстояло осмыслить. Передала ли она суть разговора матери и сестре (Иван Григорьевич, полагаю, в посвященные вряд ли бы сгодился), меня не волновало. Впрочем, я лукавил. Узнать, как отнеслась (бы) к подробностям действий бубнового валета Валерия Борисовна, мне было бы интересно.Но она могла посчитать, что ничего особенного и не произошло, а все было предусмотрено гадалками и ясновидящими.Ну и ладно.Ничего особенного и не произошло. Себя же я не переставал бранить. Сопляк! Мальчишка! И не мальчишка даже, а истинно ребенок! Раскис, расклеился, разревелся! Достоин иметь девичью подушку! Отвел душу! Постороннего человека одарил своими комплексами, горестями и совершенно ненужными, но без сомненья опасными знаниями. Прохвост, жалкий причем. Зять Микуев! Но ведь я и хотел, чтобы пожалели в состраданиях. Еще месяцы назад в ночных приступах одиночества я тосковал из-за невозможности отыскать доброрасположенную жилетку, способную воспринять душевную капель. И к Обтекушину отправился с намерением устроить облегчение своей натуре. Слизняк! С Викторией-то Ивановной Пантелеевой никак нельзя было распускать нюни откровенничаний! Не удержался! Прорвало! И ведь успокоился, утих, уткнувшись лбом в плечо Виктории. Днями раньше поглаживания той же самой проказливой головушки Ланой Чупихиной с опекунскими нашептываниями: Бедненький Василий, бедненький... - вызвали мое раздражениеА тут меня будто бы укачало или разморило в тепле слов, рук и волос Виктории, и мужики, посоветовавшие пересесть на заднее сиденье, оказались для меня чуть ли не спасителями. Они вызволили меня из плена Виктории Ивановны Пантелеевой.Но знакомая мне опасность не была истреблена. Опять, как и в памятный день путешествия с Викой: площадь Борьбы - Лесная, я, человек, несший в белой Волге чушь о медицинском случае и убежденный в правильности этой чуши, опять, как и тогда на Лесной, после прикосновения рук и волос Виктории, ласковых и как бы любящих, несомненно (для меня) вмещавших и нежность Матери, я ощутил не только успокоение, но и желание. Тут уж не одна опасность угадывалась. Тут мог подстерегать меня и некий комический или даже фарсовый поворот. Ведьминская семейка! С тремя галстуками - арканами из латинских пробуждающихся стран. И ведь если на Лесной я, ощутив опасность, попытался проявить себя подлецом, бросал Виктории грубые слова, желал оскорбить ее, то вчера я оказался неспособным к каким-либо протестам или освободительным действиям. Угрелся. Даже вытерпел высказывания забот в связи с нездоровым образом жизни. И взяли меня врасплох, тепленьким. При этом меня и подкарауливали часамиА я этого и не почувствовалМне, Василий, необходимо было видеть тебя... - А мне, Виктория Ивановна, - выдохнул я в сторону Атлантического океана, надо полагать. - Нет никакой нужды более вас видеть. И все-таки (я был обязан в этом себе признаться) я испытывал некое облегчение.Неизвестно, правда, отчего.Но что-то в моей жизни просветлело. Отпало желание разыскивать Обтекушина и употреблять с ним напитки ради душевных утолений. Кроме осознанной мной опасности, возникло и опасение. Коли вчера я испытал хотя бы и мимолетное желание, не отменился ли ход жизни и тот самый медицинский случай, о котором я нечто наболтал вчера Виктории? Нет, опасение рассеялосьЯ встретил Юлию Ивановну Цыганкову в холле шестого этажа возле стола для пинг-понга (некогда Юлия заводила здесь важный для нас разговор), и ничего не случилось, ничто меня не обожгло. Юлия Ивановна и стол для пинг-понга оказались для меня равноценныЯ прошел мимо нихА младшая дочь Ивана Григорьевича Корабельникова взглядом своим выказала явное намерение шагнуть мне навстречу и вступить в беседу (Виктория вряд ли вчера молчала). Извините, у меня нет времени, - готов был сказать я.Но Юлия Ивановна нашла в себе силы остаться на месте вкопанной..Мгновенным было сожаление о том, что медицинский случай мне не отменили.Но я тотчас осознал, что пророчество Анкудиной удручает меня теперь не так тяжко. Заниматься рефлексиями по поводу новых моих состояний и причин, их вызвавших, я себе запретилА вот Тамара как-то подошла ко мне в коридоре, попросила протянуть ладонь и положила на нее карту. Произнесла лишь: К твоему интересу - и последовала по делам. Чистенькая Тамарина карта была, естественно, бубновым валетом.Но с текстами на рубашке. Поначалу тексты эти показались мне интересными.Но потом я понял, что к моему случаю они не имеют отношения. Карта была из колоды гадальной, и бубновый валет оказывался в ней не персонажем действия, а посланцем вестей, хороших или дурных. Причем лишь во взаиморасположении (рядом) с определенными картами тех или иных мастей. В размещении прямо он, валет, мог принести прекрасные новости о сердечных и семейных делах, быть обещанием денег и удач в немедленном разрешении всех трудностей, при этом соседство с трефовым тузом гарантировало подтверждение новостей письмом и т. д. В положении же перевернуто бубновый валет мог предрекать лишь всяческие разочарования, обещания предательств, болезней и т. д. Это для шарлатанов! - отрецензировал я карту Тамары.На рубашке карты я прочитал еще и: Не давайте никому ваши личные карты для того, чтобы сохранить флюиды, которые вы передали картам, гадая на них. Через полчаса я постарался вернуть карту Тамаре.Недовольные друг другом, мы разошлисьЯ уже не раз собирался - хотя бы для приобретения новых сведений - прочитать об истории ларионовского Бубнового валета. Редакционная библиотека была хороша, но книг по искусству для нее приобретали мало. Пришлось поутру зайти в нашу районную, на Третьей Мещанской, возле Рижских баньМестилась она в особняке с башенкой (сейчас этого дома нет, но иногда он мне снится). В случае с названием выставки (а устраивали ее в здании нынешнего Военторга - тогда Экономического общества офицеров на Воздвиженке) прямо подтвердилось толкование В. И. Даля: Если не с чего ходить, ходи с бубей. В присутствии мастеров Ларионов взял в руку карту валета и предложил название объединенияА почему бы нет? В этом предложении было озорство и предложение к скандалу с негодованием толпы. У Мольера бубновыми валетами называли плутов и мошенников. Позже презрение приняли на себя бубновые тузы - из-за нашивок на куртках каторжниковА после романов про Рокамболя плуты и мошенники переселились в червонных валетов. В Москве даже прогремел уголовный процесс червонных валетов. Так что названия выставки и объединения способны были вызвать бурное неприятие публики, чего наши замечательные мастера, естественно, и добивались.Но чего я-то добивался своими искусствоведческими изысканиями? Почему мне-то теперь хотелось убедить себя в том, что бубновые валеты не такие прохвосты и мошенники, как, скажем, валеты червонные, а молодые люди - отчасти приличные? То есть я как будто бы теперь самого себя старался отделить от плутов и мошенников и разместить среди личностей более или менее порядочных. Глупость какая! Причем смешная глупость! Мне и впрямь следовало отвести себя к психиатрам. Ведь я существовал бубновым валетом лишь в системе координат мировосприятия Валерии Борисовны Цыганковой-Корабельниковой, ее гадалок и ясновидящих, ну и, может быть (теперь), ее дочерейЯ будто впервые понял это!
И постановил сейчас же выпрыгнуть из этой системы координат и более не думать ни о каких бубновых валетах! Выпрыгнуть! Легко сказать! Уже выпрыгивал..А если сеть на тебя наброшена этой ведьминской семейкой? Сейчас же и мысли о сетях и ведьминстве семейства я положил истребить, они исходили из моих опасений, а реальности могли никак и не соответствовать. Да и опять же - кто я таков, чтобы на меня благородным дамам заводить сети? Начальницу Зинаиду Евстафиевну я удивил тем, что снова стал выбрасывать двухпудовик в комнатные высоты правой и левой. Отходишь, что ли? - спросила Зинаида Евстафиевна. От чего? - поинтересовался я.Ну уж это я не знаю, от чего, - проворчала начальница. - Главное, чтоб отошел... Фанатичный Боря Капустин зазывал погонять мяч по снежку или по ледку, и я от его предложений не отказывался. В выходные ездил на пятом трамвае в Останкино, за потехинской церковью, брал на базе наваксенные ботинки и лыжи с алюминиевыми креплениями, катил четыре пятикилометровых круга, знакомых со школьных лет, мимо прудов с утками в полыньях, не спеша, но с удовольствием. Выпить рюмку мог, особенно с приятелями в отделах, но и не тянуло (До того я стал хорошим, сам себя не узнавал. Снегирь. Агния Барто. Рина Зеленая). Цитата, впрочем, расхожая.Но я-то себя узнавал, и ничего хорошего в моей жизни не прибавилось. Правда, должно заметить, что острота сожалений по поводу неоделенности меня делом жизни очевидно приутихла, и я опять был готов жить гедонистом.Ну еще пяток лет, ну, может, поменьшеА там посмотрим. И даже стала возникать во мне успокоительно-укачивающая мысль: а вдруг я возьму да и займусь наукой Историей. Костя Алферов и Валя Городничий станут кандидатами (скоро), а потом и докторами. И меня за собой потянут. Почему бы и нет? И я увлекусь какой-нибудь темой из белых пятен или незаурядной личностью, чья судьба, выражаясь словами персонажа Эраста Гарина, покрыта мраком. Даже Анкудина, Агафья, и та удостоила своим интересом страну Беловодию... Кстати, почему Анкудину прозвали Агафьей? Святая Агафья вроде бы Коровница, то есть покровительница всяческой домашней живности, коров в частности, личность вполне добродетельная... Внезапные мысли об Анкудиной я посчитал лишними, вполне возможно, я относился к ней несправедливо, но я ничем не навредил ей и держать ее в своем сознании занозой не имел оснований. Теперь я сожалел, что пафосно пересказывал пророчества Анкудиной, меня касающиеся, Виктории Ивановне Пантелеевой, как бы медаль выпрашивал за свои страдания. Словом, маята моя потихоньку рассеивалась (я не мог, естественно, не держать в голове, что потихоньку происходило после выплеска жалоб в жилетку Виктории, но мысль об этом перекрывалась соображениями: Она меня вынудила... и это в последний раз... и без срывов в белой Волге все бы у меня наладилось... То есть жизнь моя все более становилась привычным бытом, рутиной повседневности, и теснота нашей квартиры начала угнетать меня более, нежели иные обстоятельства. Просторы временного жилья на Ярославском шоссе безобразно избаловали меня. В туалет и к водопроводному крану у нас выстраивались очереди. С дачи вернулись не только мои старики.Но и соседи Кособуцкие-старшие, Игорь Савватеевич и Ольга Владимировна, о присутствии которых в моей жизни летом можно было и не думатьА холода уже не позволяли сидеть с книгами и уж тем более ночевать в дровяном сарае. Потребовался бы спальный мешок, но заводить его вышло бы верхом глупости. Соседи же, на которых я натыкался на кухне и в прихожей (три метра на три), как и предметы мебели, вызывали раздражение. Однажды Чашкин в халате будто из махровых полотенец не подпускал меня к газовой плите, а в ответ на мои ворчания позволил себе пошутить: А вот когда твоя плавучая сестренка ночевала здесь, еще теснее было, и ничего, я терпел... Пальцы мои вцепились в его халат, я дернул Чашкина так, что он чуть было не осел на пол, и прокричал: Слушай, Чашкин! Ты бугай и шкаф, в два раза шире меня, но если ты еще раз пошутишь, я изметелю тебя так, что ты на больничную койку ляжешь, а о своем радиолюбительстве напрочь забудешь! Чашкин сопротивления не оказал, видно было, что он растерялся. В прежних случаях его хамств и ехидств я проявлял себя дипломатом: либо будто не замечал его подковырок, либо отвечал на них беззлобно, дабы не вызвать злых досад шутника. Через полчаса я пожелал извиниться перед Чашкиным, но тотчас отменил это желание, заявив себе, что хватит, если Чашкин снова будет хамить, я и впрямь набью ему морду, а уж что он про меня доложит или настрочит, это никак не должно меня волновать.Но из дома я стал выходить пораньше.Не из-за Чашкина, естественно, а именно из-за угнетавшей меня тесноты. Бродил переулками, особенно в Замоскворечье или в Зарядье, что доставляло мне удовольствие. Посиживал в библиотеках, Исторической и в нашей редакционной, старикам объяснял свои ранние уходы занятиями, мол, желаю поступить в аспирантуру. Дом в Солодовниковом переулке становился для меня лишь ночлежкой. Это было грустно, со стариками разговоры у меня случались только по выходным, за обедами и ужинами, проводить их приходилось в комнате. О поездке в Верхотурье Марьин мне более не говорил, я ему о ней не напоминалМарьин ходил мрачный. Второй его роман готовили к публикации в Юности, и по его намекам или, вернее, по его вежливостям к моему интересу я понял, что начали возникать цензурные затруднения. Герои Марьина, как и персонажи его первого романа, строили дорогу в Саянах.Но события их отрочества и детства случились в сороковые и пятидесятые годы в подмосковном городке Яхроме, хорошо Марьину известном (мимо Яхромы и шлюза с каравеллами и мы со стариками ездили на наши огороды). Так вот описания Марьиным яхромской военной и послевоенной жизни цензуру насторожили и озадачилиМарьин подходил к Глебу Аскольдовичу Ахметьеву как человеку осведомленному с вопросами о ветрах, дующих в государственных поднебесьях. Глеб Аскольдович будто бы ехидно-радостно рассмеялся и сообщил, что действительно в ветрах, интересующих Марьина, намечаются изменения и что более чернить сталинские годы никому не позволят.Ничего я там не чернил, - ворчал Марьин, - а просто рассказал о совершенно реальных людях и случаях их жизни. Словом, Марьину было не до Верхотурья и путешествий тропами и реками по следам приобретателей СибириА я уже поглядывал в книги (в библиотеке нашей лежали почти все тома Описания России под редакцией Семенова-Тяньшанского) и выяснил, что за место такое - Верхотурье.
Соликамский посадский человек Артемий Бабиков построил дорогу от Камы до верховьев Туры, объявленную правительственным трактом. Было это в правление последнего Рюриковича, болезного царя Федора ИоанновичаА за два года до прихода семнадцатого столетия и был заложен на холме-утесе славный град Верхотурье, с Кремлем, монастырем, Ямской слободой и главной улицей - Сибирским трактом... Выходило, что из старины в Верхотурье кое-что осталось (вроде бы даже и кремлевские башни), но все там было в куда меньшем благополучии, нежели в Соликамске и уже тем более - в Тобольске. Верхотурье манило меня. Однако перемены ветров в государственных поднебесьях, мало меня пока волновавшие, но огорчившие Марьина, требовали от меня терпения. Раздосадованная потерей к ней интереса кавалеров (да и подвигов они ради нее не совершали), Лана Чупихина не могла удерживать в себе досады. Она то и дело выкладывала мне новости. Эта лахудра Цыганкова снова разыгрывает из себя роковую женщину, из-за которой якобы должны разбиваться сердца. И многие дураки на ее уловки, на ее червячки, на ее наживки (Или на что там?.. - На - ее блесну... - глупо подсказал я. Да какая у нее блесна! - морщилась Лана), так вот на них дураки клюют. И ведь все приличные люди, если взглянуть со стороны. (Знала ли Лана об истории с К. В.? Наверняка знала...) И среди прочих обожателей - Глеб Аскольдович Ахметьев, маэстро Бодолин, завтрашний покоритель космоса Башкатов, пострадавший за справедливость Миханчишин, джентльмены-международники (Дочь Корабельникова, как же!), есть, конечно, и шелупень, стажеры всякие, но и их жалко. Вот и ты, Василек, вляпывался, - заключала Лана. - Слава Богу, понял вовремя, во что вляпывался...На этом я досады Чупихиной пресекал, сознавая, что через два дня они будут возобновлены. После приключения в кабинете К. ВЯ несколько дней Миханчишину даже сочувствовал, даже жалел его - ведь он мог испытать унижения похлеще моих.Но по прошествии времени жалость сменилась раздражением, а потом и брезгливостью. Возвращенный из застенков Миханчишин хоть и хорохорился, но все же ходил растерянный и как бы притихший.Но вскоре он стал наглеть. Теперь он уже, видно, поверил в то, что он истинно страдалец, борец за слабых и за правду, а потому позволял себе дерзить людям порядочным, из деликатности не отвечавшим на его выходки, на обвинения их (при публике) в осторожности, а то и в трусости. Экий храбрец и вольнодумец вызревал при нашем конформизме! Меня не раз (как-то и на собрании) подмывало нечто заявить Миханчишину, да так, чтоб ему расхотелось ходить в героях. Однако благоразумие удерживало меня. Ко всему прочему охлаждали меня и соображения: а вдруг и впрямь Миханчишин - удалец, а услышанное о нем мною в кабинете К. В. - подброшенная с умыслом ложь? Или даже слуховая галлюцинация... Во всяком случае, о Миханчишине мне разумнее было помалкиватьЯ уже отмечал, что одеваться Миханчишин стал опрятнее. Брюки его имели теперь вид выглаженных. Очки он носил уже с привычными (для людей) дужками, без ботиночного шнурочка, протянутого к уху.Но в глазах его все доставался вызов - обывателям, сонным гражданам, власть имущим, всему обществу или режимуА в юрких его движениях ожидалось коленце, какое Миханчишин вот-вот, но уж непременно, должен был отколоть.На меня он взглядывал с усмешкой превосходства и будто бы собирался сейчас же объявить публике обо мне такое, от чего я обязан был бы застрелиться. В одно из своих дежурств я отправился в сельский отдел с полосой и вопросами, уговаривая себя вытерпеть не только присутствие Миханчишина, но даже и любые колкости его. Поначалу все шло хорошо, я имел разговоре завотделом Колей Родиченко по делу, а потом прибыли, возможно из буфета, сотрудники отдела, и среди них МиханчишинА чего этот-то тут делает? - поинтересовался Миханчишин. - Какие такие у него к нам претензии? Что он понимает в картофельных сортах? Какие у него могут быть резонные вопросы? - воскликнул Миханчишин. - Он же из проверяющих. Он же из цензуры! Он и над новыми сортами картофеля осуществляет сейчас политический надзор! Женишок неудавшийся!.. Цензуру и надзор я бы вытерпел, но с женишком Миханчишин перестарался, я шагнул к нему, оторвал от пола и будто был готов швырнуть его в потолок, но, усмиряя себя, лишь усадил Миханчишина на письменный стол и выкрикнул ему: А что тебя так волнует цензура и надзор? Какие именно у тебя поводы для волнений? Или ты Радищев? Нет, ты, Миханчишин, - не Радищев, ты... Ты - Пугачев, - произносил я уже громко, - но без воинства и тулупа! Или ты все же мнишь себя бунтовщиком пострашнее Пугачева? А, Миханчишин?.Я замолк, оставил Миханчишина сидящим на письменном столе. Был готов выслушать его отповеди или филиппики.Но Миханчишин вдруг закрыл ладонями лицо, сгорбился, сжался, а плечи его начали вздрагивать. Или даже дергаться.Нет, нет, Куделин, - заторопился Миханчишин. - я не ради этого... При чем здесь дуэли...Но зачем ты?.. Зачем ты сделал?.. При людях...Не знаю, что именно я сделал при людях, - сказал я. - Если я тебя обидел или оскорбил, то этому был даден повод, и извиняться я не намерен. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду... - тянул Миханчишин. - Ты думаешь, мне легко жить с этой распроклятой ношей?.. Зачем ты..Я умоляю тебя более не делать этого..Я исполню все, что ты мне назначишь, только не делай этого больше...Нет, нет...Не так..Я не в том смысле...Неужели я сам это выбрал..А что?.. - Миханчишин стоял совсем поникший. - А что?.. И Юлии Ивановне это известно?.Мне совершенно неинтересно, - сказал я угрюмо, - что Юлии Ивановне известно, а что неизвестно... И вообще я полагаю, что нервничаешь ты сейчас напрасно и не в соответствии к происшествию. Слова мои к тебе, и свидетелям случая следует понимать в буквальном их значении. Из-за моего образования в памяти моей содержатся персонажи исторические. И нет ничего удивительного в том, что после слов о цензуре и политическом надзоре на ум мне пришел именно Александр Николаевич Радищев, а уж потом и Пугачев... Так что искать другие смыслы здесь не стоит.Не я начал, - сказал я. - И никаких причин для деликатностей по отношению к тебе у меня нет. Объясняться с тобой я не считаю нужнымЯ и так наговорил более, чем следовало бы.Нет, ты не можешь понять, что происходит со мной, - трагиком уже стоял передо мной Миханчишин. - И драмы моей понять не можешь... И Миханчишин покинул мою коморкуЯ отъял голову фарфоровой птицы, крестик и костяная фигурка в ней хранились, оглядел донышко солонки с циферками 5 и 7, и они не стерлисьМиханчишин был все же не в себе. Время номер пятьдесят семь..А что, было время - номер пятьдесят восемь, по его летосчислению? Летосчисление Миханчишина. Летосчисление Глеба Аскольдовича АхметьеваА я размещен в каком летосчислении?.. Кто ведает...Недолгое свое сожаление по поводу несдержанности в сельском отделе я отменил. Доколе же сносить уколы и торжества Миханчишина? Ко всему прочему для меня было важно узнать, правду ли мне открыли о надежном информаторе или нет. Сомнения мои рассеялись. Эко Миханчишин испугался. Позора, что ли? Или чего-либо иного? Немилости погоняльщиков своих, скажем? Каким униженным явился ко мне, умоляя о молчании. И я ведь отчасти снова пожалел его, подбросив слова для объяснений свидетелям свары: мол, имена Радищева и Пугачева пришли на ум оскорбителю совершенно случайно! Пусть успокоится, если может успокоиться. Обращение же Миханчишина с пожеланием понять его драму и оценить его же распроклятую ношу я решил не рассматривать вовсе. Обстоятельств его жизни я не знал и узнавать о них не имел охотыМиханчишин был мне неприятен, неприятным и остался, сближение с ним вышло бы делом искусственным и лицемерным.Неприятна мне была и Анкудина, но ту я хоть, пусть и поверхностно, но понимал, а теперь, пожалуй, и сожалел о неприязни к ней. С Миханчишиным случай получался иной... В тот вечер я сидел даже довольный сам собой и тем, что не убоялся поставить наглеца на место. Благодушным прочитывал полосы. Дня через два, отправляясь на работу, я пожелал выпить на морозце кружку пиваМорозец-то стоял не ахти какой, градусов пять, но в воздухе не было сырости, в небе свободным плыло солнце, снег скрипел, то есть день походил на зимний московский день, отчего и настроению полагалось быть светлым. В ту пору на улицах стояло по нескольку доступных народу киосков Пиво-воды, и один из них размещался вблизи остановки пятого трамвая, напротив устья Третьей Мещанской, впадавшей в Трифоновскую. Кружку я взял быстро, оказался в очереди четвертым, и только я собрался опустить губы в пену, кто-то хлопнул меня по плечуЯ обернулся. Поприветствовавший меня человек был мне незнаком.Но голос его когда-то я непременно слышал. Сапоги, ношенные не один год, ватник тоже не свежайший, цигейковая шапка с кожаным верхом, надвинутая на лоб, да еще и с опущенными ушами, будто морозец загустел двадцатиградусныйМужик был пониже меня, но широкий в плечах, мог сойти за торговца луком, прибывшего на колхозный Рижский рынок из Ростова Великого, либо за грузчика товарного двора Рижского же вокзала. Ба! - сообразил я наконец-то. - Да это же Мрачный! То есть прозванный мною Мрачным из-за его, как мне тогда показалось, угрюмой бандитской физиономии. Еще он - один из тех, кто доставил меня на квартиру за Башиловкой и участвовал в доверительной беседе со мной, - именовался в моих мыслях, чрезвычайно противоречивых, Башиловским. Лишь однажды на памятной мне квартире после совета послушать песенку нашей Эдиты о замечательном музыкальном соседе Старший назвал его МишейА не отойти ли нам от ларька и с тротуара вон к тем доскам? - предложил Миша. - Минут на пять. Если вы, конечно, не спешите..Метрах в десяти за киоском были сложены доски и столбы. От Трифоновской к товарному двору Рижского вокзала тянулся пустырь, там обещали поставить девятиэтажные дома, доски и столбы завезли для забора, должного огородить котлованы для новостроек, но до морозцев рыть котлованы не поспешили. Вот тут и присядем на доски-то, - сказал Башиловский. - Однако постелить не мешало бы что-нибудь, а то как бы не отморозилось у нас существенное. У меня вот рукавицы на меху, хотите, я отделю вам одну? А я вот вообще не любитель пить пиво зимой, - произнес Башиловский как бы с сожалением о чем-то важном. - И вы, я полагаю, понимаете, что здесь сегодня я появился не случайно. Василий Николаевич, Василий Николаевич, - покачал головой Миша. - Ведь был случай, когда вам посоветовали намекнуть знакомцу, что ему следовало бы забыть о беспечности. Случай был, - кивнул собеседник. - И будто бы ваш знакомец воспринял совет всерьез... И правильно сделал... Вы же показались человеком осмотрительным и благоразумным. И нате вам - такое легкомыслие... Да, - продолжил Башиловский. - Случился казус.Недоразумение вышло совершенно невероятное.Некий неизвестный голосом Михаила Андреевича произвел фокусЯ помню, помню. Вам требовался стакан коньяка, а бар был пуст.Но я про вас и не говорюЯ говорю: некий неизвестныйА стало быть, никто. Фигуры не имеющий. У Тынянова сказано о поручике Киже: Фигуры не имеет. Фантом.Невидимка. Идея. Фокус.Но он очень целесообразно вписался в развитие событий. Конечно, кого-то и раздосадовал. Дерзость не по чину.Но больше всего было тех, кого он рассмешил. И вышел чрезвычайно уместным. И все это - нет, не забылось бы, у нас обо всем помнят! - а потихоньку и безболезненно отошло бы в прошлое. И нате вам - такая ваша беспечность! Его старания из-за казуса невероятного не только не были поощрены, а и... и его скорее всего считают услужливым дураком. И он при мыслях о вас наверняка зубами скрипитА то! - и Михаил Башиловский поставил кружку на доски. - А то, легкомысленный Василий Николаевич, что я на вашем месте из Москвы бы удалился. И лучше бы на несколько лет. Страна у нас просторнаяМолодому-то человеку место в ней отыщется. В Сибири столько строек, сами знаете. Севера требуют освоения... Зачем вас сажать-то? - позволил себе улыбнуться собеседник. - Кирпич, тот самый, известный, свалится на голову. Или машина, грузовик скорее всего, занесет на тротуар, а вы там идете. То есть шли. Или в ванне утонете... Конечно, по головке его не погладят.Но и сожалений с укорами не возникнет. Фокусник неизвестный - доселе фигуры не имел, был фантомом, невидимкой, а тут обнаружилась его реальность, рука, что ли, из воздуха вылепилась. Или язык. Да и сведения - служебные! - он обнародовал добытые плутовским путем...Нет, в случае чего вашего Александровича журить не станут, промолчат - ну исчез какой-то незначительный человек и исчезА некоторые испытают и облегчение.Наказана дерзость-то, наказана! Так что обойдитесь без иллюзий, Василий Николаевич. И что он привязался именно ко мне? - опять во мне возник растерянный и обиженный… Продолжение »