Надо было дожидаться будущего...Но и будущее не случится... Потом она обхватила меня рукой за шею и спросила, глядя в глаза: Много дурацких поступков я совершал в жизни, о многих запамятовал, но об этом помнил.
Шла университетская эстафета на Ленинских горах. Событие для города заметноеЯ пробежал свой этап лихо, вывел факультет на шестое место, попрыгал, продолжая движение возле стартово-финишной линии, и вдруг сообразил, что в следующем, женском этапе побежала моя приятельница Корабельникова. Сил у меня было еще метров на двести, и я ради интереса отправился сопровождать девчат. Вика бежала неплохо в средней тесной группе, где и полагалось быть команде ее факультета.Но метров за пятьдесят, а то и все шестьдесят на повороте, да еще и в горку у обсерватории Штейнберга, Вику затолкали, она попала в коробочку, ей прошлись шиповкой по левой лодыжке, она рухнула на асфальт у правой бровкиЯ поднял ее, сообразил: растяжение связок, в глазах у нее были ужас, мольба, она шептала: Васенька, Васенька, палочка-то у меня..Мне было понятно, какие мысли мучили в те мгновения добросовестную девушку: Эстафету не передать, не донести... Команду с соревнований снимут... Университетский позор... И я, естественно, Викину палку эстафетой передать не имел права. Держись за шею обеими руками и крепче! - крикнул я и помчал с плачущей ношей. Во мне - сила играет, азарт, порыв, жалость к подруге, а со стороны - клоун несется с мешком отрубей. Эстафету ноша моя, соблюдая правила, передала, и даже не последней, команду ее не снялиА надо мной издевались - по справедливости - месяц с лишним. Чаще всего выясняли вес эстафетной палочки. Килограммов шестьдесят... Да нет, она же рослая, то есть продолговатая, в ней все семьдесят будут... Что сейчас было думать о соседях (а они в коридоре и не бродили)? Я натянул на себя тренировочный костюм, побросал в сумку наши вещи. Вику же завернул в банную простыню, насколько ее хватило, и понес подругу со студенческим стажем в свое жилище. Снова она, как на Горах, обхватывала мою шею, но теперь целовала меня и шептала: У нас с тобой получится, Васенька, получится... Будто успокаивала ребенка. Правда, удовольствия наши вышли короткими. Дальние перелеты укачали женщину, заснула быстроА я и впрямь, видимо, подрастерял силы на горе ЛохматойЯ лежал на спине, Вика дышала мне в подмышку. В своих раздумьях, обращенных в безупречно белый потолок, я признал, что Вика сестру мне ничем, почти ничем не напомнила, говорить же ей об этом или не говорить, не знал. Признание мое, высказанное вслух, могло спугнуть, нарушить (или напротив - утвердить) нечто существенное, но хрупкое - своей определенностьюА я пока не решил, кто для меня теперь Виктория Ивановна Корабельникова-Пантелеева. И кто я ейЯ лишь ожидал, что Виктория затеребит меня снова и у нас не возникнет желания выползать из тесноты берлоги в снежный лес. Вика и проснулась. Признайся, Васенька ты ведь задумывался, почему я отыскала тебя с опозданием чуть ли не в год. Задумывался... ОтвечуЯ ведь обиделась на тебя, Васенька... Ты ведь, ненаглядный мой, сбежал из Москвы, получив письмо из Лондона. Опять ощутив опасность кабалы и потери независимостиА я ведь была намерена признать твою напуганную независимость до последней хлебной крошки... или там песчинки... Почувствовала. Еще в Институтском переулке поняла, что ты опять пожелаешь оказаться от меня подальшеА теперь и твой приятель Марьин косвенно подтвердил этоЯ обиделась всерьез. Чуть ли не клятву дала: ни в коем случае не навязывать себя тебе. И вот не выдержала... И я все рассказал Виктории об этом Сергее Александровиче. И о его разговоре со мной в редакционном кабинете с попыткой уловления души, и о его звонке накануне ареста Юлии, о Миханчишине-Пугачеве и его последнем ябедничестве, о грузовике Торика Пшеницына и неудавшемся походе в Крутицы. С подробностями рассказал. И все определения обнаруженных во мне Сергеем Александровичем свойств назвал. Виктория с меня сползла, а с кровати уже соскочила, отыскав сигареты с зажигалкой в кармане шубы, сообразила все же набросить канадские песцы на голые плечи, а закурив, босая принялась ходить по комнате. Что были теперь Виктории Ивановне теплые носки! Из давней студентки Вики Корабельниковой она снова превращалась в деловую хваткую женщину, пусть с утра и не вполне обеспеченно одетуюА что же ты мне в Москве ничего не сказал про этого Сергея Александровича... Кочерова? - остановилась Виктория, имя и фамилию ловца человеков она выговорила так, будто разжевала панцирь марсельского (или какого там) лангуста и теперь была готова проглатывать розовое мясо. - Я бы рассказала обо всем отцу, и от этого Сергея Александровича не вышло бы тебе вреда. Да и кроме отца есть люди. Вот потому-то и не сказал, - взъярился я, - что не хотел получить себе в подмогу танковые дивизии Ивана Григорьевича! И три его галстука из латинских Америк! И дальше бы поехало! В моей натуре сейчас нечто важное варится, складывается, и это нечто связано с научными упованиями..А стоило тебе намекнуть отцу, как я бы понесся институтскими коридорами на самокате! Вот мы и вернулись к прежнему... Ты все упрощаешь, Василий, - мрачно сказала Виктория. - Вообще пора одеться, а тебе прибрать постель. Сядем за стол и закончим пренияА теперь, Куделин, - сказала Виктория, - я открою чемодан и к трем галстукам Ивана Григорьевича добавлю твоей гордыне новую радость и, стало быть, еще один повод выволочь меня на морозец. Чемодан Виктория водрузила на табуретку, открыла его, и было явлено (вывалено на стол) объяснение, отчего чемодан такой тяжеленный и раздутыйМне привезли подарки: куртки, свитера, джинсы, теплое белье, носки, гетры и даже бутсы с меленькой надписью Манчестер Юнайтед и с той же надписью, ясно, что не копеечный, футбольный мяч.
Ехидничай надо мной! - сказала Виктория, ресницы ее вздрагивали. - Что заслужила, то заслужила. Дура и есть дура. Представляла, какие ласковые слова ты мне нашепчешь.Но что заслужила, то заслужила. Извини, что запамятовала по старости лет, - сказала Виктория. - Не хочешь, не носи. Раздай бедным. Выкинь.Но обратно мне тяжести не накладывай. Пожалей слабый полМне было неловко. Женщина Дедом Морозом или, посчитаем, Санта-Клаусом волокла подарки, чтобы порадовать меня и себя, в Москве, коли бы мне привез обновы из-за кордона, скажем, мой несуществующий и бескорыстный брат, я бы прыгал с криками возле приобретений, теперь же я, оглядываясь на те самые хлебные крошки своих свобод, старался досадить Виктории. И уже из-за этой неловкости раздражение свое я принялся ужесточать. Обойдемся без туфелек и без тыквыЯ не Золушка.Не дорос.Не перебрал свой мешок фасоли. Или чего там? Гороха, чечевицы? Не важно... Пока я пустое место. Говно невесомое, как справедливо определил Сергей Александрович. Юлия Ивановна оттого и поверила ему, что я пустое место.Но я переберу мешок фасоли. И сделаю это здесь. Все, Куделин, кончили, - постановила Виктория. - Утро мы себе испортили.Но зато возникла ясность в наших с тобой гражданских состояниях. Подругой твоей я побыла. В долговременные жены не гожусь. Остается вахтовый способЯ снова бизнес-дама и выметаться отсюда сегодня себе не позволю. Слишком накладным вышло мое путешествие, чтоб прекратить его без выгод и удовольствий. К тому же потратилась на подарки, какие придется выкинутьА потому, сударь Василий Николаевич, разрешаю себе и на нынешний день остаться вашей вахтовой женой. Вы же обязаны, отбросив фальшивые угрызения совести, оказать мне услуги, даже если я вам и противна. Вам-то что? Тем более после такой блестящей рекомендации Павла Алексеевича Макушина... Все, выходим в ваш Турпас и будем дурачиться до утра. Самое смешное, или нелепое, или странное вышло в том, что мы, договорившись забыть серьезные слова, именно дурачились весь день и вели себя на глазах десятков людей романтическими влюбленнымиЯ добыл у ребят лыжи, и мы часа три катались по уже умятым лыжням и по свежему снегу, с шумом сваливались белыми комами с береговых склонов Турпаса, бултыхались в сугробах, только что не визжали, и целовались, будто семиклассники. Потом обедали в столовой, Виктория перезнакомилась с половиной поселка, хохотала над самыми пустяшными шутками. Вечером глядели Кавказскую пленницу, я - пятый раз, Виктория - второй (крутили в торгпредстве), а потом плясали на дискотеке, не посрамив московскую школу. Ушли с последнего вальса, оттягивали возвращение домой, опасаясь, что там снова пойдут смысловые слова и продолжится раздор.Но дурашливый день окончился легко, и на ночь мы остались вахтовыми мужем и женой, любились, как говорил Федор Дуля на своем малороссийском суржикеА засыпая, пообещали быть в ладу друг с другом: Утро вечера мудренее... Однако утро оказалось глупее и злее вечера и ночиМы быстро оделись. В десять Виктория должна была подойти к конторе. Завтракать в столовой она не захотела, попросила разогреть на плитке тушенку от Великой стены. Абрикосовый компот у нас еще оставалсяЯ распарывал ножом банку, а Вика поинтересовалась, не надо ли что кому передать. В Лондон она возвращалась не сразу, через полтора месяца, у нее были хлопоты с деловыми компаньонами в Харькове, Брянске и Туле.Нет, отвечал я, ничего никому передавать не надо. Ладно, бывший мой ненаглядный друг Василий, - сказала Виктория, - разъясни мне, от какой кабалы и несвободы ты все же бежал. Твои страхи и комплексы нашего дипломного года стали мне понятны, я и сама тогда ответила на них дурью.Но сейчас-то ты - взрослый мужик... Да перебирай ты сколько хочешь свою фасоль! - воскликнула Виктория. - Или гречку-ядрицу! Или чечевицу! И именно здесь. Если тебе надоЯ брошу все и перееду сюда. Хоть на пять лет. Какой Крижанич?..Ну хоть бы и на шестнадцатьЯ не стану тебе обузой. Устроюсь поварихой, и если ты не допустишь меня к своей фасоли, не буду роптать. Спасибо за готовность к подвигу! Только все это вышло бы лицемерством. Повариха! Жертва! Рубища на плечах вместо песцов! Но все бы вокруг знали: коли надоест, владетельная принцесса вернется в свои столицы! Куделин, ради самозащиты ты имеешь потребность меня оскорблять, - сказала Виктория. - Ну и оскорбляй, если получаешь облегчение.Но сказочные сюжеты возврати в детские книжки. И не увиливай от ответа о кабале и несвободе. Тут я опять стал бормотать скороговоркой и совершенно неожиданное для себя. В юношеские и взрослые годы мне недоставало общения с матерью. Так сложилось. И скорее всего, по моей вине. В дружбе же с ней, Викой, происходило как бы возмещение недостающего сыну. То есть я стал ощущать, что Вика может оказаться мне не только подругой, а и заменить матьА это вышло бы противоестественным. И я бы растворился в ласке, заботах и власти чужой натуры... Это трудно понять, говорил я Виктории, я и сам это не понимаю как следует, и она это вряд ли поймет... Как смогла, я поняла тебя, Куделин, - сказала Виктория. - Теперь тебя страшит, что бизнес-дама, то бишь стерва, примется крутить и властвовать тобой..Я поняла, поняла, Куделин, - сказала Виктория. - И произнесено: чужой натуры... Чужой! Я тебе не нужна... И у тебя нет ко мне любви... Видимо, и шесть лет назад не было любви ни у меня, ни у тебя..А сейчас, что ли, в тебе есть любовь? - чуть было не спросил я, но был остановлен мыслью о том, что возможный ответ окажется для меня лишним. Или даже обременительным. По морозцу Виктория шла опять с темно-медной головой (вчера она все же согласилась натянуть мою рабочую ватную ушанку - к своим песцам), я отставал от нее на полшагаЯ видел твои глаза, когда ты произносила имя Сергея Александровича...Не вздумай что-либо предпринимать, прошу тебя... Оставь его мне... У конторы уже стоял вездеход салымского начальника, вызванного в Тюмень. Вежливые хозяева дали нам с Викторией две минуты для расставанияА ведь мне нужна была помощь, Куделин, - выговорила Виктория. - Нужна...Но я тебе не нужна... И за два дня спасибо... Живи ладно. Перебирай свою фасоль. И не поминай меня лихом..
А не отправиться ли мне куда подальше? - размышлял я в общежитии, поднося ко рту стакан виски. - Как говорил Федя Дуля: Надо передвигать ноги туда, где меня не достанут! Однако положение мое в Турпасе, да и во всей Тюмени после залета ко мне дамы в песцах, стало еще более двусмысленным.Ну не двусмысленным, смыслов могло притолковываться множество, а, скажем, еще более странным. И так человек непонятный, а тут к нему прибывала погостить и развлечься то ли миллионерша-иностранка, то ли дочь премьера Косыгина. Слова о возможном лицемерстве владетельной принцессы мне теперь следовало поместить на своей вешалке.Но бытовые суждения меня не смущали. Да и возникали они в головах немногих. Волновало меня иное. После побывки здесь Марьина у Горяинова и Вадима Константинова, видимо, рассеялись всяческие недоумения, и я уже не мерещился им ревизором или засланным соглядатаем. И вот теперь я, разъясненный (к тому же добродетельный ударник и спортсмен), увиделся им способным для здешней общественной карьеры. Все были убеждены, что очень скоро Вадима заберут либо в Москву, либо в обком партииА тут вырисовывался перспективный Куделин (диплом, хорошая дикция, внешность - положит. персонаж Мосфильма и т. д.). Естественно, сразу в начальники комсомольского штаба, фигуру номенклатурную, произвести меня не могли. Сначала должно было устроить меня на какую-нибудь должность освобожденного (то есть при зарплате) функционера, спорторганизатора например, чтобы поглядеть в делах. Вся эта мутотень меня никак не радовала.Напротив, пугала. Роптания не помогли бы.На мне тут же бы укрепили хомут устава и комсомольской дисциплины.Надо было отваливать из строителей. Туда, где не достанут. Помимо всего прочего, мне теперь было тяжко жить в ТурпасеЯ тосковал. Становилось скверно вблизи конторы, там, где я услышал: А ведь мне нужна была помощь, Куделин..., у меня пропадал аппетит в столовой, я вспоминал, как смеялась - пусть и глупейшим шуткам - Виктория, я перестал ходить на танцы, чтобы не вводить ни себя, ни других в заблужденияМесяцами жившая во мне уверенность в том, что Виктория рано или поздно пустится за мной следом, казалась мне теперь изощренной, пусть и мысленной, подлостью самоуверенного эгоиста, а в поисках места тихонького виделось и некое болезненно-сладкое паскудство.Неужели я и теперь стану держать в себе: А-а-а! Прилетит, коли нужда подопрет!? Нет, я знал, более не прилетит... Оно и спокойнее, убеждал я себя. Ведь то, что я неожиданно выговорил о подмене (замене?) Викторией матери, жило во мне, подруга-мать или жена-мать стала бы для меня властью, силой управляющей, а мне уже хватало властей...Но зачем я оскорблял, зачем я унижал ее? Из самозащиты, вспухало во мне упрямство, именно из самозащиты, ее слова.Но слова Виктории не вышли точными. Защитить я был намерен не себя, а свое решение, и не решение даже - а самое важное и, надо полагать, длительное действие в жизни.Не отогнав от себя Виктории или - слившись именно сейчас с ее судьбой, я в своем предприятии ничего путного совершить бы не смог. Выбор сделан, и нечего скулить.Но и эти соображения тоску мою отменить не могли... Вот здесь со слезами на глазах и в подглазьях она прощально коснулась моей щеки. Вот здесь мы, дурачась, скатывались с ней с приречного склона... Однако и уехать из Турпаса без объявления причин было бы скверно. Относились здесь ко мне хорошо. Да я и не давал повода относиться плохоЯ не был капризен. От отца унаследовал руки и добросовестность мастерового человека.Никакая грязная или пустяшная работа меня не унижала и не вынуждала скандалить. Здесь это уважалиА потому уехать из Турпаса и выбыть из штатных единиц управления хотелось по-доброму.Нужен был повод. Он и случилсяМеня вызвали в Тюмень, в комсомольский штаб, и одарили предложением. По понятиям Константинова и Горяинова, оно было столь лестным, что не принять его мог лишь кандидат в клиенты психиатрической лечебницы. Тем более что все было согласовано с самим Коротчаевым, начальником Тюменьстройпути, легендарным строительным генералом, проложившим Абакан-Тайшет и другие магистрали. Коротчаев, правда, обо мне ничего не знал, но на футбольном поле видел. Как я предполагал, прочили меня в спорторганизаторы. Для начала! - уверили. - Василий, для начала! Слова для отказа надобилось подбирать дипломатически-нежные или воздушные, дабы не обидеть моих доброжелателей и не вызвать у них мысли не только о возможном умопомрачении Куделина, но и - что еще хуже - о моей социальной нелояльности, то есть неуважении к великому делу, какому и Горяинов, и Константинов служили искренне (во мне к тому времени марши энтузиастов заметно притихли, а вот-вот должны были и вовсе примолкнуть, что и произошло).Но и мне были дороги парни и девчата трассы, их старание протянуть рельсы к Ледовитому океану, меня помимо прочего увлекал, можно сказать, чисто спортивный азарт строительства магистрали... То есть разговор получался для меня нелегкимЯ призвал на помощь авторитет Сереги МарьинаМарьин, наблюдавший за мной несколько лет, объявил я, побывав в Турпасе, решительно посоветовал мне вернуться к моей коренной профессии. Передали, что он, обратился я к Горяинову, выправил мне Поручение. Да, вот оно и было мне протянуто Юрием Аверьяновичем Горяиновым на бланке Тюменьстройпути Поручение товарищу Куделину Василию Николаевичу, внештатному корреспонденту Н-ской центральной молодежной газеты, постоянно заниматься исследованием материалов Тобольского архива с целью создания Летописи ударной комсомольской стройки Тюмень-Сургут-Уренгой в контексте многовекового героического освоения Сибири. Поручение подписал специальный корреспондент газеты С. ВМарьин, что и было удостоверено зам. главного инженера управления Ю. А. Горяиновым.Ну молодец Марьин, возрадовался я, ну молодец! Вот же, Вадим и Юрий Аверьянович, и дадена мне долговременная программа. Летопись нашей с вами стройки, а перед тем - Ермак, Прончищев, Хабаров, Дежнев, Невельской, Гарин-Михайловский... Собеседники мои, с первых же моих меканий догадавшиеся о сути дела, все еще дулись на меня и находились в напряжении, однако и растерялись..А уж возразить против Летописи стройки, да еще в контексте историческом, им было трудно. Разрядкой пошли вопросы житейски-практические. Думаешь поступить на работу в архив? Нет, нет, там в штате три или четыре единицы, вакансий нет, устроюсь реставратором, от них до стула в архиве сто метров... - Оголодаешь! - расстроился реалист Горяинов. - Восемьдесят рублей, не больше... - Погоди, погоди! Дайте подумать! - какие-то соображения вертелись в голове Вадима Константинова, ему явно не хотелось упускать из своих гнезд теперь уже летописца Куделина. - Василий, ты ведь и за спортивную честь нашу не постоишь..А может, тебя и в какие областные команды включат против нас... - Да я готов выступать за управление! - искренне воскликнул я. - И мяч гонять, и бегать! - Э-э! Готов! - хмыкнул Константинов. - У нас не будет прав выставлять тебя. Сразу скажут... Угрюмо помолчалиА если..А если... - робко заговорил Горяинов, - а если его как Дулю?.. - Верно! Верно! - обрадовался Константинов. - Именно как Дулю! Оформим сварщиком. Раз тебе нужен архив, то и в Тобольске. Или в Менделееве. Или рядом с вокзаломА реставратором, если это тебе надо, сможешь по совместительству. - Неловко как-то... - промямлил я. - Тут что-то... - Василий! Ничего противозаконного или зазорного здесь нет! - принялся убеждать меня Константинов. - Так принято повсюду. У профсоюзов есть деньги на поддержку низовых коллективов и их лидеров... Словом, меня уговорили. Обломали бока моим укорам совести и понятиям о приличии. Действительно, будто я и не знал, из кого набираются футбольные команды, скажем, текстильных фабрик, не из ткачих же, не из электриков и не из поммастеровМаленькие городки жили их матчами, а игроки именно работали и бились на поле..Мы сидели довольные друг другом...Наше взаиморасположение вызрело сейчас из того: что я никого не обидел; что Вадим Константинов еще раз убедился - я не подослан вражьими силами с целью подрыва его карьеры; что они (Горяинов и Константинов) великодушно оделили полунищего реставратора прокормом (зарплата сварщика - под двести р.), придержав его при этом в своих спортсменах, и пусть он себе выкладывает кремлевские башни, пребывая - в сущностном - летописцем стройки. Через неделю я попрощался с турпасскими и переехал в Тобольск. Сварщику СМП полагалось место в общежитии, но из Менделеева до Кремля надо было ползти автобусом километров двадцать, и я за пятнадцать рублей в месяц по рекомендации милейшего Корзинкина снял комнату у его родственников в нижнем Тобольске. В первый свой тобольский день я зашел в Кремле в Покровский собор и поставил свечку за упокой Анкудиной. Постоял полчаса, шла служба, порой закрывал глаза, слушал священника, слушал себя и ощутил, что чувство вины моей перед Анкудиной усилилось. Из Турпаса меня гнала тоска. В Тобольске она никуда не исчезла, и причины ее были совершенно определенные. Ко мне явилась блажь, и написал четыре странички в Пермь Елене Григорьевне Гудимовой, Лене Модильяни, я принялся убеждать себя в том, что в Перми, в темноте лекционного зала случилось некое сближение нас с Леной и если бы я протянул свои руки к ее рукам, что-то между нами бы и произошло. И провожала она меня на вокзале с нежностямиЯ обещал ей послать из Москвы письмо с газетой, но не послалЯ полагал, что теперь хоть в переписке возникнет между нами с Леной существенное, что придавит угнетавшую меня тоску. Что ты разнюнился! Крижанич, что ли, здесь не тосковал? - пришло мне в голову. Что мне дался этот несчастный Крижанич! Отчего в своих раздумьях я не обращался к опыту куда более интересного мне Петрова любимца - Ивана Никитина? Тот истинно имел в Тобольске поводы для тоски - помимо всех напастей и опал, жена, какую он в свое время любил, оказалась первейшей предательницей. Впрочем, и Иван Никитин часто возникал в моих раздумьях... Однако от Крижанича, вмятого мне в башку случайно и ни к чему не обязывающей телефонной репликой Кости Алферова (он жевал еще тогда): Поклонись (в Тобольске) тени Юрия Крижанича!, освободиться я никак не мог. В городе о Крижаниче-то и знали три человека. Тем не менее имя его скоро возникло в разговоре с Мишей Швецовым, и к Крижаничу было приколочено определение недиссер-табельныйМиша был сыном моих тобольских хозяев Швецовых, родственников Корзинкина, Иннокентия Трофимовича и Анны Даниловны. Старшие Швецовы трудились неподалеку от своего жилья на Почте, в примечательном доме купца Сердюкова, а Миша заканчивал исторический факультет Тюменского пединститута, в Тобольск же нередко наезжал наесться до отвала шанежек и пельменей. Усадьба (так и произносилось - усадьба) Швецовых, для меня от других жилых строений нижнего Тобольска ничем особо не отличавшаяся, по мнению Корзинкина, была несомненной городской достославностью. Столетний сруб в два этажа, резные наличники и подзоры, замкнутый забором и складами (тоже в два этажа, с галереей из фигурных балясинок), привычный северный и сибирский двор последних пяти веков, ценить надо. Дворик и впрямь был очень живописный, зимой - в сугробах, летом - весь заросший травой, с дощатыми вымостками (хоть приглашай Поленова) - и церковь виднелась рядом, Крестовоздвиженская, у реки Абрамовки, эпохой милостиво не укороченная - с верхними ярусами колокольни и храма... Как-то мы у сарая рубили с Мишей дрова. Это было в преддипломном для Миши феврале. Тогда и вылетело в морозный воздух среди прочих имен и КрижаничМиша был отличник, и его приглашали в аспирантуру. После школы, той самой, где выпускали журнал Иртыш впадает в Ипокрену, он мог бы поступить и в местный пед, но его бы не поняли. Тюмень - столица, а все местное - дыра из дыр. Пединститут - все одно что районное училище для приготовления из барышень учителек для октябрят. Приземистый, толстогубый, ушастый, но благородно горбоносый (мы из сибирских казаков, мне и позже горбатые носы предъявлялись доказательством казачьей породы, Мелихов, что ли, породил всех казаков начиная с Ермака?), Миша передо мной важничал и надувался. И имел как будто бы поводы к томуЯ был выпускник МГУ, то есть чего-то заоблачного, вроде Оксфорда или Сорбонны. Тем не менее его приглашали в аспирантуру, а мне аспирантура и не снилась. У меня на руках была тема докторской, а я интересовался какими-то финтюфлеями. (О Крижаниче Миша услышал от Корзинкина, но Корзинкин сам был тот еще финтюфлей.) Я - какой-то там знаменитый атлет, а вот дрова рубить по-сибирски толком не умею.Ну и так далееМы таскали уже охапки в сарай и в дом, к двум печам, а Миша, не вникая в мелкие мои возражения, ораторствовал, меня сожалея. Тема, уловленная им в марьинском Поручении - История строительства... в контексте освоения..., - в те времена и впрямь тянула на докторскую. И в Тюмени, и в Москве, там она непременно бы сгодилась в Академии общественных наукМиша мне вроде бы завидовал, то есть не мне, а теме Поручения в моих руках, но явно и сомневался в том, что я сумею воспользоваться подарком судьбы. Его удивляло то, что я с дипломом МГУ слонялся по Сибири то ли дервишем, то ли странствующим реставратором, то ли... (гулящим человеком, подсказал я ему), и то, что был вынужден снимать комнату в их достославном доме. Сам Миша знал, какой дорогой пойдет в науке Истории и какую тему диссертации ему утвердят (или какой верняк ему уже предложили).Называть мне ее он не стал, возможно, полагал, что и другие придут от нее в возбуждение, сейчас же на лету ее изловят и уворуют. Сказал только, что его волнует новая и новейшая история, средние же века - для архивных бумагоперекладывателей в ситцевых нарукавниках, он что-то эдакое накопал из первой пятилетки.На меня он смотрел с чувством поколенческого превосходства, сострадание же его способно было одарить меня лишь теми самыми нарукавникамиА я подумал: не таким ли раздутым соломинкой умником выказывал я себя перед Анкудиной? Очень может быть, что и таким.Но я не обижался на Мишу. Полагал, что, если он не дурак, а он вроде бы не был дурак, и доживет до моих тобольских лет, ему еще придется пожалеть о своем простодушии. Или хотя бы посмеяться над ним. Да.Но финтюфлей Крижанич. То есть один из финтюфлеевЯ ведь, тоже, понятно, финтюфлей, Мишу Швецова припомнил из-за него. Уже в доме, за самоваром с шаньгами, Миша и удивился, с чего бы я интересуюсь Крижаничем, ведь это личность явно недиссертабельная. Прежде, и в МГУ, и от аспирантов Алферова и Городничего, такого выражения я не слышалА через два дня удивление - личность-то недиссертабельная - было повторено в Тобольском архиве. То есть, надо понимать, тему с именем Крижанича не утвердит ни один ученый совет, а если какой и утвердит, то состоявшуюся работу глупца с ехидствами возвратит ВАККМиша при самоваре говорил, искренне недоумевая. Тобольск и так то и дело стыдят последним императором, Николаем Кровавым, с чадами хилыми, Гришкой Распутиным, естественно, а тут пригревали еще и митрополитов якобы просвещенных, губернаторов якобы строителей, а по сути - мздоимцев, и всяческих финтюфлеев, Крижанича этого, хорвата-католика, явившегося поучать Россию, - что же, и эти личности должно изучать? Я пил чай и помалкивалА Николай Иванович Костомаров взял и посвятил этому самому Крижаничу очерк числом страниц в диссертацию. И кто же у нас личности диссертабельные? Знал прекрасно кто. Да и при чем тут вообще для меня какие-то диссертации!.. И если я до Мишиного самовара считал свой интерес к Крижаничу блажью, мистикой какой-то, то теперь я понял: выгоден мне этот интерес или не выгоден, хмырь странный Крижанич или не хмырь, авантюрист он, или даже униатский агент, либо блаженно-одержимый недоступной грезой, а я им займусь непременно, из упрямства, из вредности, назло (кому, чему, себе, может быть?)... В Гостином дворе меня встретили доброжелательнее, чем я ожидал. Даже начальник древностей Виктор Ильич Сушников, напуганный мной при знакомстве, заулыбался теперь в своей комнатушке. Покровительствовали мне, естественно, марьинское Поручение с тюменскими печатями и мое узкоцелевое предназначение быть летописцем ударной стройки.Никому из штатных служителей конкурентом я стать не мог. Впрочем, тут же выяснилось, что какими-либо изысканиями они особо и не занимались, если только при выдаче справок, коли возникала надобность, гражданам и коллективамА так все их хлопоты уходили на соблюдение делопроизводства и содержание нормальной жизни огромного, надо признать, строения. И в первую важность - чтоб бумаги не сырели, не корчились и не рассыпались. Выяснилось также, ученых кладоискателей их хранилища не так уж и много. Приезжают историки и искусствоведы из Новосибирска, редко когда из Москвы и Питера, бывают томичи, серьезные люди, бывают тюменцы, но те (Тюмень - мать городов сибирских, а как же!) считают, что их архивы богаче, приходят, конечно, и свои - преподаватели, студенты и даже школьники из тех, что помогают Иртышу впадать в Ипокрену. Да, еще дважды приезжали югославы, хорваты из Загреба... Эти как раз из-за вашего... - состоялся перегляд моих собеседников. - Из-за вашего Крижанича... Профессор Малахич, а потом профессор Голубич... - Да какой же он мой - Крижанич! - соколом взмыл мой голос в предпотолочье. - Вовсе меня и не волнует этот Крижанич! Я шумно отбояривался от Крижанича (отбояриваться - стало быть, в корысти отказываться от своего боярина?). Собеседники из вежливости и ради трудовой осведомленности поинтересовались кругом моих возможных изысканий. История освоения Сибири, заговорил я, самые разные документы, бумаги Сибирского приказа, в Москве многих важных нет, а сюда вдруг заехали, черепановские бумаги, варианты Сибирских летописей, все, что может быть связано с нашей магистралью... Буду рад, если что раскопаю нового про Ершова, Алябьева, братьев Никитиных... - Этих копали, - разъяснили мне. - Теперь копают про младшего Никитина, Романа, по легенде он расписывал Софию, росписи замазали, если их откроют - выйдет сенсация... - Ну вот и замечательно! - воодушевлялся я. - А Крижанич этот так, на всякий случай, коли уж что попадется..Я чуть было не заявил, что совершенно не буду иметь в виду Николая отрекшегося и Гришку Распутина, но запретил себе врать. Что мне какой-то Крижанич! Подавайте мне всю сибирскую историю! И половник деревянный вручите! Я вмиг всю эту историю выхлебаю! А в реставраторах, как и было оговорено ранее, мне определили стену и башни. В первый свой приезд я подолгу стоял в нижнем Тобольске возле самых живописных, на мой взгляд, здешних церквей - Михайло-Архангельской и Захария-Елизаветинской. И в своих увечьях они были прекрасны, а я фантазировал, как хороши они станут возвращенными к жизни, неплохо бы и мне тому способствовать. Фантазии мои были бесполезными. И тогда руки (то есть деньги) не доходили до этих церквей.Не дошли они и в наши дни. Однако люди, старавшиеся возродить Тобольск, рассуждали дальновиднее меня. В частности, архитектор Федор Григорьевич Дубровин, с кем мне пришлось иметь дело. Прежде всего надо было явить миру Тобольск. То есть Сибирский Кремль с его стенами и башнямиА к началу годов шестидесятых Кремля на горе будто и не было, семь его башен разрушились, стены же крепостные еще в прошлом веке заменили деревянным штакетником. Рядом пролегли милые тропинки для прогулок провинциальных барышень в матросках. Какие уж тут Ильи Муромцы и Ермаки на диком бреге! Теперь богатырь на Алафеевской горе поднимался. Протянулись прясла беленых стен с аркадами боевого хода и зубцами ласточкина хвоста, встало несколько башен с окнами-бойницами и шатрами, крытыми тесом. По линиям сохранившихся фундаментов, по остаткам башен предстояло продолжать выстраивать юго-восточный бок Кремля над Никольским взвозом. Теперь - в частности и мне..А уж другим дивам Тобольска, верхнего и нижнего, в их числе Михаилу Архангелу, Захарии с Елизаветой, Знаменскому монастырю, оставалось потихоньку ожидать своих собственных благополучий... Зимой у реставраторов работы шли все больше как бы неприметные - в мастерских, в помещениях - Софии, Покровского собора, Архиерейского дома и пр. Впрочем, и в теплые дни ударные труды у нас случались редко. Как, впрочем, и у всей реставраторской братии по стране. Из-за пренебрежительного отношения общества к их делам, из-за вечных затруднений с рублями, из-за неподвоза материалов, из-за задержек с документацией и т. д.Наши тобольские в простоях подзарабатывали: кто чинил старые дома и дворовые постройки, кто ставил дачи на увлекших тогда сибиряков садах-огородах. У меня же было время сидеть в архиве и даже для прогулок по городу, становившемуся мне все приятнее.Ну и, естественно, для спортивных разъездов.Неделю я провел в Менделееве, в своей бригаде, и даже получал навыки сварщика, на случай, если какая комиссия вдруг пожелала бы поглядеть на меня в моменты профессионального воодушевления. Или хотя бы вопросы задать по технике безопасности.На Почте, в Доме связи, из окошка до востребования у Анны Даниловны Швецовой я получал конверты из Европы. Из письма Марьина узнал, в частности, что сватовство Глеба Аскольдовича Ахметьева расстроено, а сам Глеб Аскольдович вот-вот… Продолжение »