Мне Тамара налила половину граненого стакана, себе хорошую рюмкуЯ взял стакан, а дурацкую и ненужную теперь типографскую полосу, сложенную вчетверо, чтобы не мешала, сунул по ребячьей привычке за ремень брюк. Освобожденные от влаги сосуды Тамара опустила себе за спину на обеденный столик, шагнула ко мне, я глупо обернулся, словно бы отыскивая глазами угол, в какой меня сейчас поволокут, а Тамара, кавалером в вальсе, заставила меня сделать танцевальное движение, но тут же и остановилась, приподнялась на цыпочки и стала целовать меня в губыЯ чувствовал ее возбуждение, голод ее страсти, но я не мог ответить ей, тело мое было обесточенным, я хотел пробормотать что-то жалкое, но рот мой был запечатан губами Тамары. Левая рука ее стала расстегивать пуговицы или крючки юбки, правая же дергала пряжку моего ремня и никак не могла рассвободить ее. Что это у тебя под ремнем? - удивилась ТамараЯ опустил глаза, увидел свернутую мною типографскую полосу и вспомнил, зачем я принесся в Главную редакцию. И не личное, и не редакционное, и не по дежурству, - затараторил, заспешил я, словно бы стараясь самого себя убедить в том, какое дело привело меня в Главную редакцию. - Коллекция Кочуй-Броделевича. Ты знаешь о ней? Слова мои она выслушивала, похоже, со вниманием или даже с интересом, положив руки мне на бедра, не отстраняя своей груди от моей, стояла все еще на цыпочках, лишь губы ее отошли от моих сантиметра на три, да и то Тамара исхитрилась лизнуть языком мою нижнюю губу. Подожди, Тамара, подожди минутуМы с Башкатовым никак не можем исследовать ее. И для порядка в нашем Музее. И еще потому, что в ней есть секреты. Или даже тайна. И моя солонка загадочнаяМы и хотели попросить К. В. допустить нас к коллекции. Она стоит еще у него? Конечно, я не мог забыть о том, что в полномочия Тамары входит надзор за чистотой кабинетов Главного и трех его замов, то есть она была здесь и уборщицейМне бы наотрез отказаться от экскурсии к солонкам Кочуй-Броделевича хотя бы ради того, чтобы не удручить свое положение обязательствами перед Тамарой и уж ради того, чтобы оставался повод для более позднего прихода к К. В., но Тамара, оправив юбку и натянув свитер, так решительно повела меня к двери (может, и в ней жил интерес к тайне солонок, или она искренне старалась угодить мне), что я не успел произнести ни словаЯ вынужден был ответить ей согласием.Но у двери Тамара остановилась, прижала палец к губам, выглянула в сени разведчицей, кивнула мне ободряюще: Пусто.Никого. Похоже, и в редакции в отсутствие начальства все куда-то разбежались. Или придремали. Или ушли пить пиво и кофе. В кабинет К. ВМы спешили чуть ли не пробежкой, а дверь К. В. Тамара заперла. В комнате отдыха Тамара указала мне: Вот эти ящики и коробки дурацкие. Скорей бы Огонек съехал к СавеловскомуА твоя солонка, пятьдесят седьмая, лежала вон в той картонной коробке. Вроде бы. Эта дверь в водные процедуры и прочее. Туда не ходи. Это его стенка шведская для гимнастических упражнений. Вон эспандер валяется, тоже мышцы накачивает..А я-то здесь зачем? - поинтересовалась Тамара как бы у самой себя. - Я тебе нужна? Я же все равно не знаю, что вы хотите открыть..Я пойдуЯ тебя здесь не видала. Даю тебе десять минут.Ну хорошо, от силы пятнадцатьА потом ты будешь в полном моем распоряженииЯ не права? Что делать далее, я не знал. Пятнадцать минут, пятнадцать минут. Где-то заводной механизм держал в напряжении бомбу. Впрочем, все это блажи Валерии Борисовны.Но что же мне торчать теперь придурком, запертым в хозяйстве Кирилла Валентиновича? Не выбираться же отсюда, из глупейшей ситуации и от Тамары, в частности, скажем, по водосточной трубе? Нервные движения (или потребность в них) подвели меня к картонной коробке, где хранилась, может быть, солонка с совой-БонапартомЯ развел створки коробки и понял сразу, что руки мои способны лишь на судорожные хватания, ни к чему путному мой осмотр не приведет, не исключено, что я еще и перебью фарфорыЯ сунул в карманы две извлеченные из недр коробки безделушки (для Тамары, для Тамары, чтоб оправдаться перед ней) и какой-то бумажный свиток, трубочку, что ли, перевязанную лентой. И поспешил убраться в кабинет К. В., дабы коллекции не навредить.Но что мне было делать в кабинете? Взглянуть на часы. Да, взглянуть на часы. Часы имелись и у меня на руке, но на стене у К. В. служили государственные электрические часы, и их квадрат куда точнее отражал ход времени. Так, без двенадцати пять.На стене напротив, над столом К. В., висел портрет Ленина, увеличенная фотография Ильича, Ильич читает свежий номер ПравдыЯ себя под Лениным чищу, он себя под Лениным чистит... - бормотал я, шагая вдоль начальственно-заседательского стола. Под портретом Ильича я постоял немного, задрав голову. Потом зачем-то уселся, плюхнулся даже, в кресло Кирилла Валентиновича. Сидел, сдавив кулаками, мычал: Что делать? Что же делать? Зачем я здесь? Стрелка часов дернулась. Без одиннадцати пять.Нет! Без десяти. Передо мной стояли четыре аппарата. Второй справа был вертушкой. Вот затем ты и здесь! Вот затем!.. И рука моя потянулась к трубке вертушкиЯ набрал трижды услышанный нынче номер. Только бы его не было на месте! Только бы он отправился куда-нибудь по делам! - молил я, обращаясь неизвестно к кому или чему, возможно, и к крестику с костяным оберегом, замкнутым в солонке. Здравствуйте, - произнес я. - С вами говорит Суслов Михаил АндреевичМне надобен генерал-полковник товарищ Горбунцов. Интонации собеседника мне не понравились, он был явно озабоченный и словно бы в чем-то засомневался.Но бросать трубку или тянуть молчание было бы теперь глупостью. Борис Прокопович, еще раз здравствуйте, - заговорил я и как бы заспешил, - у меня к вам вопрос. В отсутствие Юрия Владимировича это дело курируете вы и вы, так сказать, за него отвечаете... И тут я захихикал. Поначалу смех был, видимо, моим собственным, нервным, но тут же я вспомнил рассказ Ахметьева о том, как Михаил Андреевич любит похихикивать меленько-сладостно, и хихиканье это собеседникам обещает лишь всяческие неприятности, мне стало смешно, и я захихикал не только сладко, но ощутимо - подловато-ехидно. Все произошедшее тогда в кабинете К. ВЯ вспоминаю клочьями. Впечатление о нем состоит из обрывков виденного, мыслей, чувств, фраз.Нет, провала памяти у меня не было. Знакомые спортсмены, хоккеисты, например, с именами, рассказывали, как текли они при первых юниорских выходах на лед в командах мастеров и при полных трибунах. Оглохли. Ослепли.
Но помнили только, что забивали шайбы, а как - все в тумане... Со мной такого, конечно, не было. Скажем, потом некоторые подробности случая увеличились, растянулись и даже сами раздробились на мельчайшие подробности. Вот, стою под портретом Ильича секунды, а соображений во мне на полчаса: какой же такой номер в руках вождя, за какой год, сентябрь там, по-моему, в выходных данных, или нет, постой, не сентябрь. И т. д. Или запомнилось: стол К. В. был почти чист, на нем лежали лишь стопка газет, свежий номер журнала Знамя, тогда военно-патриотического, но отчасти нейтрального, и здоровенный том статистического сборника Народное хозяйство СССР в 196... году, наверное только что присланный К. В. по распорядку важно-уважительного списка. Деловых бумаг на столе не было. И это обрадовало.Никто не получил права упрекнуть меня в том, что я имел возможность копаться в чужих бумагах. Все это, и не только это, запомнилось. Притом, конечно, я пребывал во взвинченном состоянии без сосредоточенности внимания к внешнему. И не потому, что я выпил стакан коньяка, я не был пьян, коньяк лишь дал основания куражу, а вместе с ним - озорству и наглости (но может, кураж и есть - озорство и наглость?). И совсем не присущему мне бесстрашию. И совершенно необходим был коньяк, я уже ссылался на этот феномен в беседе с башиловскими, для достоверной передачи выговора уважаемого Михаила Александровича.Но было тогда и воодушевление. Или вдохновение отчаяния.Но уже по прошествии нескольких часов впечатления о случившемся представлялись мне взлохмаченными, скачущими и искривленными. Хотя суть дела и суть слов, мною произнесенных и услышанных мною, оставались для меня очевидными и определенными. Все это я клоню к тому, что теперь для облегчения восприятия другими этой сути я не то чтобы причесал или утихомирил свои впечатления, но во всяком случае придал воспоминаниям о них некую линейность с избирательностью смысла, а кое-что, стертое в памяти ходом времени, и примыслил. Итак, генерал-полковник Горбунцов пообещал товарищу Суслову ответить на его вопросыМихаил Андреевич, возможно чтобы смягчить воздействие известного вельможам зловеще-предостерегающего хихиканья (а относилось оно как будто бы к словам Вы отвечаете...), заговорил вежливо: Борис Прокопович (волжские о совсем уж круглились и перекатывались колесиками из трубки в трубку), собственно, я хотел посоветоваться с вами. Речь я веду о деле с листовками школьников, кружке так называемом этой... как ее там...Ну, не важно... и еще нескольких интеллигентиков, разнывшихся, но пожелавших посветить народу сердцем Данко, как будто бы оно у них есть... Так вот, Борис Прокопович, - Михаил Андреевич заговорил быстрее, фальцетом, а о в его речи еще больше округлились, стали будто хвалынскими помидорами, но меленькими, зелеными еще, - я хочу с вами посоветоватьсяМне это дело представляется пустяшным, неуместным сейчас, а потому и никчемным... Оно и к лучшему. Что не заведено. Оно и не ко времени. В год, когда предстоят торжества, в пору исторического триумфа, и вдруг какие-то сопляки с листовками, и где они их развешивают, и у кого под носом, какие-то нервные дамочки с бумажками в портфельчиках...Нехорошо, нехорошо...Недруги наши тут же вылезут с пасквилями... Сильнейшая в мире держава и опасается сопляков... И мировому рабочему движению это не на руку... Вы-то сами как считаете, Борис Прокопович? Я понимаю там... заметные фигуры... относительно заметные... Синявский, Даниэль... За эту работу вам спасибо... И сейчас у вас наверняка на примете есть фигуры равноценные...Ну вот ими и следует заняться...Но разумнее было бы, чтобы огласка состоялась не в ближайшие месяцы, а после торжеств, зимой... Или попозже..А эти-то сегодняшние - тьфу! Нет, посмешищ и балаганов нам не надо. Их стоило бы отпустить... Если, конечно, сочтете это целесообразным и законным... И тут не только шум, но и шепот не нужен... чтоб и До Голосов не дошло... Впрочем, о чем я вам говорю...Ну и понятно, за нашими героями глаз да глаз. Если случатся какие повторы, то и нынешние безобразия им необходимо будет припомнить. И уж не церемониться. Еще на минуту я задержу вас, Борис Прокопович, - сказал Михаил Андреевич. - Случай особыйМне известно, что среди прочих там дочь академика Корабельникова.Не только академика. Высокого должностного лица. Вы, генерал, знаете, - Михаил Андреевич заговорил жестко и быстро, однажды чуть ли не привзвизгнул, видимо выражая недовольство непониманием его, - Иван Григорьевич Корабельников проводит сейчас важнейшие для нашей страны переговоры. Поздно вечером или ночью он наверняка будет звонить жене. Он человек впечатлительный. Способен на неожиданные поступки. Заменить его на переговорах никто не сможет. Было бы разумно, если бы эта самая Цыганкова появилась дома в семь часов, ну в крайнем случае в восемь и в уравновешенном состоянии. Полагаю, товарищ генерал, что долговременные и выгодные соглашения (я давно уже не наблюдал Михаила Андреевича таким холодно-раздраженным) для нашей страны куда важнее заблуждений взбалмошной соплячки. Вот и хорошо, Борис Прокопович. Вот мы с вами и держали советА теперь, - и голос Михаила Андреевича стал нежнейшим, - у меня к вам именно вопрос. И очень деликатный. Борис Прокопович, - опять заспешил Суслов, - я понимаю ваше недоумение. Попытаюсь объяснить причину своего интереса. Возможно, это человек из газеты, очень существенной для нашей страны. Ее квалифицированные и проверенные сотрудники приглашаются нами к работе над ответственными документами, в частности в комиссии подчиненных мне отделов. Отсюда мой интерес. Или это такая служебная тайна, что ее нельзя открыть даже мне? Тогда возникнут поводы для превратных толкований... Ваш интерес, Михаил Андреевич, оправдан. - Генерал говорил медленно, словно что-то обдумывал. - Никакой служебной тайны здесь нет. Да, это человек из той газеты. Его фамилия...Неужели Бодолин? - забилось во мне. - Или Сергей Александрович подсунул в бумаги Пугачева-Куделина? Или это... Ахметьев? Не дай Бог!.. Спасибо, - сказал Суслов. - Такой человек мне неизвестен. Еще раз спасибо, Борис Прокопович, за разговор и понимание.Надеюсь, что дочь Корабельникова доставят домой нынче к восьми. Беспокоить звонком по ее поводу я вас более не буду. И у вас нет нужды звонить о ней мнеМне сообщат.Ну идиот! Идиот! Надо было бросать трубку и бежать! Не бросил и не сбег. И не потому, что соображал, догадливый: оборванный-то разговор как раз и вызовет подозрения и погоню, а уж выяснить, откуда и кто звонил, куда сбежал, выйдет делом недолгим.Нет, я, идиот, увлекся разговором. Он стал мне интересен. И мне было интересно ощущать, как где-то в таинственном для меня кабинете недоступный государственный чин озадачивается моими дерзостями. И мне хотелось ему дерзить. И мне интересно было следить за тем, как мой (Мой! Главное - мой! Уже почти родственник! Дядя Миша!) Михаил Андреевич Суслов управлял разговором. И если поначалу разговор этот был для меня вовсе бессмысленным, то очень скоро в нем возникли два смысла, два оправдания, два оправдания или две цели, пусть словами и не названные. Они-то и давали ход разговору. Вызволить соплячку из ночных застенков (Валерия Борисовна со своими гадалками возбудила во мне зуд и прыть). Второе оправдание: выяснить, от кого Сергей Александрович отобрал заслуги осведомителя, одарив ими меня. Героя-информатора мне открыли.Насчет вызволения соплячки - дело было темное.Ну поигралА дальшеА дальше-то что? Рассердить я должен был людей профессионально злых. В лучшем случае - лишь рассердить. Сколько минут понадобится им, чтобы оказаться здесь? А может, они и по коридорам уже бегутА впрочем, вряд ли, случай с непочтением к высокопревосходительским мундиру и френчу отдадут в исполнительское старание чинам околоточным. Уж если и спешат ко мне теперь люди разгневанные, то - и сами в чинах и от Детского мира. Эко я возгордился и размечтался! Буду валять дурака. Скажу им, что развлекался на спор. Такое нелепое пари. С кем пари? С самим собой. Почти что русская рулетка.Но они-то валять дурака не станут. В этом, объясню, как раз и есть телефонный вариант русской рулетки.Нет, глупостей достаточно, а надо бежать. До открытия Тамарой двери оставалось четыре минуты.Неужели Тамара, подумал я, сидит у себя в буфете все еще в ожидании моего должка? А с чего бы ей сидеть в буфете? Она же оставлена при телефонах! И ей скажу: на спор. Однако выходило, что и Тамара оказывалась вляпанной во всю эту историю. И по моей причудливой блажи... Что будет, то и будет. Как теперь себя Тамара поведет, все и определитсяА бежать мимо нее из открытой ею же двери (если откроет, а не дождется стрельцов) было бы не только глупостью, но и позором. За ней, стало быть, - в ее буфет-столовую, она и руку мою схватила, тянула за собой, не давая возможностей ни для отступлений, ни для боковых рывков. В своем хозяйстве она отпустила мою руку, спросила: Фу ты, расстроился я, в карманах у меня остались два фарфоровых предмета из коллекции Кочуй-Броделевича и бумажная трубочка, перевязанная лентой. Растяпа! - поморщился я. - Забыл! Две безделушки из той коробки, где моя-то солонка лежала... Забыл впопыхах вернуть их на место!..Но брал-то я их именно для показа Тамаре. Вот, мол, чем занимался... И посчитал, что эти безделушки могут все же оказаться не лишними в моей нынешней ситуации.На всякий случай посчитал. Сейчас я на стол у телефонов, - сказала Тамара, - поставлю стакан с чаем, тарелку с пирожным и яблоком и сигаретой, чтобы дымилась, книжку положу (книжка у нее в руке была Красное и черное), будто вышла ненадолго. И вернусь к тебе. Времени у нас уже немного. Так что будь готов. - И она погрозила мне пальцем, вернее, не погрозила, а призвала к должной серьезности. - И извольте настраиваться, мой любезный другЯ вздохнул ей в спину. Легко сказать: настраивайся! Впрочем, может, этот призыв и Тамаре дался нелегкоЯ чувствовал ее шальное желание, возможно минуты моего отсутствия (да и вся рискованная ситуация) еще больше распалили ееА я сам согласился стать ее должникомЯ полагал, что имею право допустить с ней вольности.Ни перед одной женщиной в мире я не имел теперь обязательств. В своей свободе и обиде я был допущен ко всему.Но после пережитого в кабинете К. ВЯ вряд ли бы мог доставить Тамаре какие-либо удовольствия. Однако отлынивать, оттягивать исполнение должка и уж тем более выказывать свое нежелание разгоряченной и обнадеженной женщине я просто не могМое нелепейшее положение продолжалосьЯ находился сейчас в темной зависимости от Тамары. Слышала ли Тамара мой телефонный разговор (а он мог возбудить ее еще более), я не зналМожет, положив роман Стендаля у телефонов, она откроет дверь и впустит в буфет людей с полномочиями и табельным оружием...Нет, Тамара вернулась одна и дверь в буфет защелкнула. Это ничего не меняло. Она могла получить новые указания (или сведения) и держать меня запертым до надлежащей минуты. Конечно, дурно было подозревать в человеке всяческое негодяйство (но это только для меня - зло и негодяйство!). Однако ничего хорошего ждать мне не приходилось. И следовало принимать любую игру Тамары - на ближайшие минуты, на ближайшие часы, а там - увидим (если увидим), и подыгрывать ейА что это ты такой бледный? - заметила наконец Тамара. - И будто дрожишь? Не случилось ли там с тобой чего ненароком? Или ты переволновался? Переволновался, - поддержал я Тамару. - Переволновался. Лучше б я дождался Кирилла ВалентиновичаА так я чувствовал себя будто жуликом или разведчиком - все на часы смотрел.Нехорошо как-то... Возникла неловкость. Выходило, что в этом нехорошо как-то (то есть и вообще во всем сейчас не названном) виновата Тамара, а я будто бы из-за ее стараний и вынужден был стать то ли жуликом, то ли разведчиком. Тамара нахмурилась: Нет, нет! - испугался я. - Так, вспомнил ни с того ни с сего. Там солонка была большая, начала девятнадцатого века, видно, что из помещичьего сервиза.Но отчего-то с портретом Пугачева... Да тебя и впрямь надо лечить, Васенька! - рассмеялась Тамара. - Стакан коньяка, я вижу, для тебя - капля, но сейчас давай, чтобы нам с тобой хорошо вышло, выпьем понемногу. Тамар, я боюсь, что у меня и сегодня... здесь... хорошо не выйдет, буду ко всему прислушиваться, из-за всего вздрагивать, - заговорил я, нарушая свое же намерение не отлынивать, не оттягивать исполнение должкаЯ понимаю тебя, Василий, - зашептала Тамара, она стянула с моей помощью свитер и прижалась ко мне грудью, обтянутой черной майкой, загорелые полные руки ее легли мне на плечи. - Я долго ждала этогоЯ долго ждала тебя, Васенька. Хоть на один разок. И ты меня не огорчайА ублажи. И не жадничай. Дай мне сейчас хоть частичку себяЯ тебя буду ласкать, я приголублю тебя, во мне столько жару, что я все сделаю, все, чтобы распалить его и в тебе, доверься мне, я смогу! Она раззадорила, растормошила меня, и мое нежелание, от немощей нервических, от страхов ожидания, и даже мое сопротивление (На кой мне все это? Зачем мне она?), сопротивление и физически грубовато-упрямое (силы мои будто выходили из оцепенения), все же ласками ее губ и рук, телом ее, тоже грубовато-упрямым, крепким, были переборены и отменены, во мне родилось предощущение законченности собственного бытия: А ведь это, наверное, в последний раз! И что же сдерживать себя!, и вопль звериный из меня вырвался (Зачем ты кричишь-то так, милый?), и злость ко всему, что пыталось гнетом, с шипами вмять меня в склизкую глину, возрадовалось во мне (Что ты! так ты задушишь меня, ты делаешь мне больно), но боль оказалась временной, или она была необходима и Тамаре, нисколько не утишив ее страсти, не повредив уже равноправному нашему слиянию (а происходило оно на стульях, на полу, в углу у стены, в единственном здешнем кресле), злость стала яростью, а потом и бессилием предопределенного разъединенияМолча поднесла мне Тамара стакан коньяка, я его выпил, зажевал бутербродом, не осознав даже, с икрой ли был хлеб или с соленой рыбой. Было в ее глазах сострадание ко мне. Или скорее грустное благорасположение (грусть, впрочем, могла происходить из утоленности Тамары). Была в ее глазах нежность, и не было в них лжи. Так мне показалось..Я же, взбодренный коньяком, энергично направился в свою коморку. Там рухнул на стул. И минут пять сидел обалдевший, бессмысленно глядя в стену. И вдруг до меня дошло значение слов Тамары.Нет, не значение, значение их могло быть по крайней мере двояким, а их прощальная символика: Не поминай меня лихом! ТакЯ заерзал на стуле. Сейчас и придут.Нельзя расслабляться.Надо держать себя в руках. Сейчас явятся. Следом до меня дошло, что Зинаида Евстафиевна с Нинулей еще не вернулись из столовой и из скверика. То есть последние приключения уложились в час моего рабочего времени.Ничего себе, удивился я, ничего себе! Прыткий, должны будут подумать люди с полномочиями и стражами сопровождения, прыткий молодой человек. Коллеги его не успели пожевать как следует и легкие продуть, а он столько всего натворил, да еще и коньяка нахлебалсяЯ надумал истребить чем-нибудь коньячный дух или кофе выпить, но тут же решил, что - не стоит, что алкогольные запахи - мне на пользуМол, да, но на спор, мол, да, но спьяну, и ничего не помню.Но сразу же сообразил, что эти доводы вряд ли бы улучшили мое положение и при определении мне пятнадцати суток за бытовой мордобойМне показалось, что голова совы-Бонапарта стала покачиваться и даже подмигивать мне.Нет, не такой уж я осоловелыйЯ взял солонку, отвернул голову птицы. Крестик и костяная фигурка высыпались мне на ладонь.Нинулины ли это игрушки? Надо ли мне это знать? Я понимал лишь, что, не выслушав недавние Нинулины откровенности и фантазии, я вряд ли бы схватил нынче трубку. История лжегероя Деснина осталась во мне.Но Деснин знал, что и как он делаетЯ же сегодня не знал.Нечего мне фиговины-то коллекционные держать в карманах, - сообразил я.Не разглядывая приобретения и даже не ощупывая их со вниманием, я положил обе безделушки вместе с бумажной трубочкой на старую типографскую полосу, свернул полосу конвертом и сунул завернутое на книжную полку. Конспиратор гребаный! Вынесу потом, если не заметят... Как же тут было не заметить?! Но вот уже и Зинаида Евстафиевна с Нинулей вернулись, и зашумели дела в типографии, и стали поднимать полосы в Бюро Проверки, и прошел час и два, и прибыли члены редколлегии с Секретариата из Серого дома на Маросейке, и К. В. опять руководил вечерней редакцией, а меня не брали.Неопределенность угнетала более всегоЯ уговаривал себя не вздрагивать.Ну заберут и заберут.Ничего уже не исправишь. И скорее всего, раз уж им вышла необходимость забирать в таком здании и в такой газете, то совершать это им придется деликатным образом и незаметноА потому, надо надеяться, бить - сразу и здесь - не будут, исполнители явятся тихие.Но где же они, что они медлят, так ведь и сбрендить недолго, росло во мне возмущение. Или, может быть, разговор вышел таким достоверным, что и никакая профессиональная сирена не завыла у них, объявляя тревогу? Поверить в это было трудно. И я стал проговаривать про себя произнесенное и услышанное в кабинете К. В. с намерением выявить собственные оплошности или нелепицы, какие и дали бы поводы взвыть сирене или хотя бы вздрогнуть и взмахнуть сигнальным флажком. Зыбким местом, трясиной торфяной, представлялось мне теперь мимолетное, но категоричное признание Сусловым того обстоятельства, что властительный начальник генерала Горбунцова Юрий Владимирович Андропов в момент звонка находится либо в отъезде, либо еще где, во всяком случае - в отсутствииМол, из-за отсутствия Юрия Владимировича и был вынужден обратиться к вам, Борис Прокопович (четыре катящихся волжских о)А я ведь о якобы отъезде Андропова знал лишь из слов Валерии Борисовны.На этом отъезде же и держалась, как на ките исполинском, возможность (для М. А. Суслова - необходимость) звонка к генералу. То есть весь разговорА вдруг Валерия Борисовна воздух мне принесла в авоське с крупными дырками в каких-то своих целях? Вдруг отъехавший Юрий Владимирович сидел в своем же ведомстве метрах в сорока от генерала, и генерал сначала озаботился, а потом и кнопку нажал и следом чину своему, на дело скорому, распорядился: а ну, разведать, где теперь Ю. В. и где теперь тов. Суслов? Могли бы потом и тов. Суслову позвонить и предложить: а не хотите ли, Михаил Андреевич, послушать, как один мальчонка шутить изволит? И такой поворот не исключался.Но гадать теперь было бессмысленно и вредно. Тем более что с отъездом и отсутствием мне все разъяснится, и очень скоро. Отсутствие было вначале, и все же мне дали довести разговор до конца. Какие же орешки, полезные для разумения, им еще удалось вышелушить? Какие ошибки? Какие проколы? Далее вроде бы все шло гладко... И вдруг я осознал, что ошибкой был весь мой разговор, то есть не разговор (и разговор - само собой), а прежде всего - текст разговора. Это был мой текст, мои слова, и никого другого! Тем более какого-то Михаила Андреевича СусловаЯ лишь придал своему тексту особенности речи М. А. Суслова (если получилось), но произносил-то этот Суслов слова, выражающие суть, взгляды, настроения и беспокойства Василия Николаевича Куделина! То есть если бы состоялась встреча меня, Василия Куделина, с генерал-полковником Горбунцовым, вторым человеком в интересном ведомстве, и тот в государственных соображениях и в связи с возникшим делом посчитал бы нужным выслушать меня, я ему все выложил бы почти так, как наговорил в трубку.Ну, не лез бы с начальственными советами - глаз да глаз, при повторах припомнить, не церемониться и т. д. Это не мое дело. И я не кровожадныйЯ торопился, будто бежал стометровку, и мысли о том, как сам Михаил Андреевич Суслов мог отнестись к делу кружка Анкудиной (и интересовало ли оно его вообще), догнать меня не были в состоянии. Из меня выпрыгивали собственные суждения, даже и о ситуации в стране, и весь сюжет с Иваном Григорьевичем Корабельниковым, академиком, и его миссии (не без подсказок Валерии Борисовны)А у Суслова, может, совсем иное отношение к И. Г. Корабельникову. И не только с академиком я мог вляпаться. Помимо всего прочего мне был неизвестен словарный запас устной речи товарища Суслова. И неужели профессионал, консультант множества шпионских фильмов, с Сусловым общавшийся небось не раз, не учуял липача? Быть такого не могло. Что-то не так. Что-то тут не так... - бормотал я, покачивая солонкуА не явиться ли мне, пока не поздно, с повинной? На спор, по пьяни, так был пьян, что и не помню, с кем спорил. Протрезвел, ужаснулся и приполз виниться.Но куда ползти? К кому? Кто они? И есть ли они? Сами они что-то не торопятся...Но вдруг все это розыгрыш? Уже посмеялись и еще долго будут гоготатьМысль об этом, поначалу неправдоподобная, стала потихоньку осаживаться во мне. Шестой этаж был Полем Розыгрышей, а таким мастерам, как, скажем, Башкатов или Жорж Сенчуков, у того в приятелях ходил начинающий режиссер Петя Фоменко, тоже остряк, ничего не стоило устроить представление с одурачиванием простофили. Слишком много подозрительно необязательного подталкивало меня к совершенно ненужному мне хватанию трубки - какие-то недоразумения, случайности, подчас чепуховые, странности, совпадения или несовпадения, оказывавшиеся вдруг везениями (относительными или временными). И то, что генерал, профессиональный разведчик, с таким вниманием и до конца выслушивал мои глупости, нельзя было не отнести к странностям. И то, что он в момент звонка будто ждал меня у телефона, а не мчался в горячую точку, морить саранчу, казалось словно бы подстроенным. С генералом ли я разговаривал? Чего стоило той же нежно-томной Тамаре (и у нее была корысть или своя роль) подключить меня к Башкатову (Башкатова я бы узнал, но он мог подсадить какого-нибудь друга актера или того же способного Петю Фоменко)? Если это так, то зачем надо было шутникам выводить стукачом именно Миханчишина? А может, Миханчишин и сам гоготал в кабинете Башкатова, себя же в надежные информаторы и произвел! Вот ведь каверза какая! Постой, оборвал я себя, но Миханчишин же арестован. Откуда ты знаешь, что он арестован, чуть ли не криком, никак не прозвучавшим, возразил я себе, что анкудиновцы арестованы, что Юлия, наконец, сидит и вот-вот случится ее погибель? Может, и Валерия Борисовна играла. И по тексту роли трижды вбивала в меня номер генерала.Нет, сказал я себе, бред, чепуха, а пощечину-то Юлии куда приспособить и вписать? Ее-то и Петя Фоменко не смог бы отрепетировать. Бред, бред, во мне еще гуляет коньяк. Зазвонил телефон. В самом лучшем ресторане. У ЭдмундычаМеч со щитом называется, - сказала Валерия Борисовна раздраженно, а перед тем тон ее был игривый. Да, все было очень серьезно, - произнесла Валерия Борисовна по-прежнему раздраженно, возможно даже сдерживая гнев. - И ясновидящие мои, и гадалки, над которыми ты по недостатку ума позволял себе посмеиваться, оказались правы.Ночью Юлия собиралась покончить с собой. Отыскала способ. В крайнем случае готова была спровоцировать охрану... Произошло неожиданное! - оживилась Валерия Борисовна. - Перед ней извинились. Высокие чины. И на автомобиле доставили домой. Сопровождал полковник. Поднялся к нам и принес извинения мне. И просил передать извинения Ивану Григорьевичу. Или Борис Прокопович Горбунцов был педант, или он очень уважительно относился к Михаилу Андреевичу товарищу Суслову. Или точность была моментом в какой-то неизвестной мне игре.Ну, раз не понять... - не стал спорить я.Неужели они держат в своих раскладах Кирилла Валентиновича валетом? Его давно бы следовало произвести в короли. Или - в тузы..А вот вам, Валерия Борисовна, я хотел бы дать совет... То есть не то чтобы совет... Просто хочу поделиться предчувствием... По нему выходит, что вам с дочерью лучше бы до возвращения Ивана Григорьевича куда-нибудь удалиться. Или сгинуть. Для снятия волненийЯ ничего не знаю. И ни о чем не имею возможности догадываться! - резко сказал я. - Но иногда у меня случаются предчувствия. Они не такие отчетливо реальные, как у ваших ясновидящих, они смутные, но тем не менее... И еще. Валерия Борисовна, чтобы в отношении меня, несостоявшегося зятя, возникла некая определенность, я вам сообщаю, что объяснительные сочинения вашей младшей дочери я нынче разорву и выброшу... Без страданий и перечитываний. Трубку, прижатую к аппарату, надавливая на нее, я держал еще минуты две или три. Словно боялся, что из трубки могли вырваться голоса Валерии Борисовны и Юлии. Какой уж тут розыгрыш! Какие уж тут изощренные затейники Башкатов, Жорж Сенчуков и начинающий режиссер Петя Фоменко! И Миханчишин, видимо, еще был заточен и ни в каком представлении участия принимать не мог.Назначили ли ему псевдоним? Или он его придумал сам? С чего бы вдруг? Ему бы могли предложить кликуху Шнурок из-за очочков-то его! А он как будто бы своими очочками и ботиночным шнурком, заменившим левую дужку, бунтовал... Ах, вот оно: Бунтовщик страшнее Пугачева! И странное дело, если несколько часов назад Миханчишин вызывал у меня чувство брезгливости, то теперь я его жалел. И Миханчишина, наверное, с его шалостями и ухарствами на публику Сергей Александрович или схожие с ним ловцы человеков могли, как, скажем, и Бодолина, сначала сбросить в дерьмо отхожего места, а потом выволочь крюками багров и сунуть прямо в тулуп Пугачева. И не исключено, что и вечно неприятный мне Миханчишин испытывал несправедливости и унижения, не менее болезненные, нежели те, что свалились теперь на меня. Приходилось думать, что брать в редакции было им ни к чему. Газетный дом - болтливый, слухи потекут - и куда? Да во все дыры! Есть же в Москве и иные места. Солодовников переулок, к примеру.Но и у нас в доме меня никто не ждал. Чашкины спалиЯ прошел в задний двор за двухэтажный флигель.Наши дровяные сараи утыкались в глухую торцовую стену пошивочной мастерской. С третьего класса я имел в этой стене тайникМне не нужен был фонарь, на ощупь я отыскал свой кирпич, вынул его, просунул в тайник руку. Стартовый пистолет в кухонной тряпке пребывал на месте. Рядом с ним я поместил теперь две солонки и трубочку с лентой, завернутые в типографскую полосуЯ и дома не стал исследовать солонки. Дока-читатель или просто сообразительный человек может предположить, что автор здесь лукавит, не позволяя своему персонажу, то есть самому себе, сразу же совершить открытия, какие повлияли бы на ход событий или хотя бы намекнули на какой-нибудь секрет. Вот когда автору понадобится, он секреты и предъявитА потому сообщу тотчас же, что и позже при внимательном осмотре солонок ничего особенного ни в них, ни на них не обнаружилось. Тогда же исследования их я избегал, по дурости и по наивности полагая, что мне теперь выгоднее знать поменьше, а секреты в солонках, прихваченных в комнате отдыха К. В., мне несомненно ме