Мол, у тебя получаетсяМол, в публицистике ты и найдешь жизненное призвание. И т. д. Однако ни успокоения, ни уговоры, ни обнадеживания Марьин не посчитал нужным произносить.
Он был куда опытнее меня и степень серьезности моего положения уяснил сам. Похоже, ничему и не удивившись.Но утром печали мои прошлиЯ начал храбриться, хорохориться и в мыслях грозить невидимому Сергею Александровичу. Ужо ему! И уже понимал, что стану отлынивать от решительных действий. В первые дни после собеседования с Михаилом Башиловским на досках у пивного киоска я был в напряжении и осторожничал. Поглядывал на сосульки и на балконы, откуда могли свалиться кирпичи, булыжники или, предположим, гири.На тротуарах был внимателен к движениям автомобилей и даже редких зимних велосипедистов, чтобы в случае чего отскочить или отпрыгнуть. Пытался обнаружить за собой хвосты, словно жил нелегалом вблизи баз Североатлантического союза.Но сосульки и гири не падали, самосвалы в меня не врезались, наблюдений за собственной персоной я не ощущалА готовность Марьина помочь с отъездом и устройством в охранно-надежных местах Сибири меня и вовсе чуть ли не убаюкала. Предупреждение Башиловского было реальностью, осознание этого я не отменял.Но вряд ли для Сергея Александровича могло оказаться выгодным немедленное после эпизода с Миханчишиным-Пугачевым силовое воздействие на ненавистного ему негодяяА пошло бы это все!.. - вернулось опять ко мне. В конце концов я убедил себя в том, что в связи с самыми разными причинами поспешать с отъездом мне не следует. И не хотел я отъезжать.Нет, действительно, перезимую в Москве, - говорил я себе. - А то у меня и вещей-то теплых по-настоящему.НетА по весне и видно будет... В этом своем промежуточном состоянии на жизнь в редакции и на ее людей порой я смотрел как бы со стороныЯ был здешний и уже не здешний. Что ты, Василий, такой заторможенный? - говорила Зинаида Евстафиевна. - В мечтах, что ли, плаваешь? - В проруби я плаваю, Зинаида Евстафиевна, - хотел было я ответить начальнице. - В проруби.Но промолчалМиханчишина я почти не встречал в коридорах и в местах заседаний. Говорили, что он рвется в командировки. Отписывался он быстро, корреспонденции его по-прежнему выходили бойкими, он разоблачал бюрократов, казнокрадов, гонителей нового и незаурядного. Раза два я все же видел его, он был в движении, несся куда-то с бумагами в руке, мимо меня прошмыгивал, будто поспешая на самокате. Статьи его хвалили, отмечая их гражданскую заряженность, и вроде бы хотели поощрить поездкой на молодежный форум в Грецию. Издали видел я и Анкудину, она приносила какие-то заметки в школьный отдел. Однажды (боковым зрением) я углядел, как Анкудина под локоток прогуливала Юлию Ивановну в коридоре. Бессловесные проходы Ахметьева меня никак не трогали и не озадачивали. В горных высотах находилось достойное для него место. Единственно, что хотелось бы мне (по глупому любопытству) узнать от Глеба Аскольдовича: ходили ли среди доступных ему аристократов духа какие-либо слухи о казусе, недоразумении со звонком сиятельнейшего Михаила Андреевича, и если ходили, то что это были за слухи и с какими интонациями передавались.Но Глеб Аскольдович во мне как в собеседнике не нуждался. И не нуждался в будильнике и глиняных изделияхА может быть, воспоминание о будильнике и заставляло Ахметьева держаться от меня подальше. Промежуточное мое существование продолжалось до февраля. Февральским утром я вышел из метро Таганская с намерением дойти до Новоспасского монастыря и Крутиц. В Крутицком подворье работали по выходным реставраторы-энтузиасты под руководством легендарного Петра Дмитриевича Барановского. О чем писал в газете Марьин. Он-то и посоветовал мне поглазеть на Крутицкие красоты. В Новоспасском-то монастыре я побродил, даже на стену его западную взобралсяА вот до Крутиц не дошел. В монастыре, не раскуроченном, но запущенном, с обнаженными, помятыми костями куполов, мне чрезвычайно понравились редко кем-либо посещаемые уголки с контрфорсами между церквями и братскими корпусами, между собором и трапезной. В их запущенности, в корявости, выбитости стен была подлинность истории, отчего-то мне померещился юродивый Козловского, плачущий о Земле Русской, о копеечке и не желающий молиться за царя-ирода. В соединении старинных зданий, хотя бы двух, а в монастырях-то - и больших числом, порой встречаются волшебные уголки, в которых напрочь отсутствует что-либо нынешнее, и даже в разрывах их не углядишь и мельчайших примет столетия, какое нынче на дворе. Они всегда возбуждали во мне тихие радости и умиления... В размышлениях об этом я и шел к Крутицким переулкам.Некое беспокойство, возникшее минутами раньше, от меня отлетелоМне следовало перейти улицу, ведущую к Новоспасскому мостуЯ все еще видел угловое соединение трапезной и Покровской церкви и, дожидаясь переключения светофора, думал: Вот где надо снимать наше средневековье, Князя Серебряного например... Зажегся зеленый свет, и я поспешил к Крутицам. Тотчас же я услышал нервное, женское: Мужчина! Мужчина! Влево смотри, влево! Я оглянулся.На меня, сворачивая со стремнины улицы к тротуару, несся грузовик. Думать о чем-либо было некогда, акробатом я считал себя посредственным, так, попрыгивал в минуты разминок, да и одежды февральские мешали резкости движений, и все же я в отчаянии чуть ли не совершил полностью переворот назад, боком рухнул на тротуар, колеса грузовика проехали сантиметрах в тридцати от моего плеча. Грузовик врезался в дерево, но не остановился поврежденный, а на скорости вырулил опять на мостовую и прямиком, Новоспасским гостом, полетел над Москвой-рекой в сторону Кожевников. Ко мне бросилось человек пять, подымать, что ли, но я успел подняться сам, стоял огорошенный и будто оглушенный.Номер-то не заметили? - раздавалось. - Номер-то? Однако никто не смог запомнить номер грузовика, вроде бы уралзисовского.Но номера на нем и не было.На заднем же борту запомнилось выведенное мелом: Транзит. Пьянь! - восклицала женщина, та самая, что выкрикнула мне: Влево смотри, влево! теперь она отчего-то плакала и повторяла: - Пьянь! Пьянь! Пьянь за руль садится и покалечит кого-нибудь! И никому нет дела! Пьянь! Однако никакая пьянь за рулем грузовика не сидела. И мгновения достаточно было мне, чтобы разглядеть за стеклом кабины моего бывшего одноклассника Торика, то бишь Анатолия Пшеницына, с кем, имевшим тогда при себе пистолет Макарова, судьба уже сводила меня в темени нашего двора в Солодовниковом переулке.Нынче он не только явил мне свое лицо, но и движения рукой произвел, явно рассчитанные на мою сообразительность. Сначала были отмашки, затем пальцы его исполнили вращения возле виска. Беспокойство, покинувшее меня в монастыре, понял я теперь, возникло еще у Жеребцовской колокольни перед воротами в усыпальницу боярынь и царевен из рода Романовых. Тогда, видно, уралзисовский грузовик тихо следовал за мной, а я прогуливался беспечным туристом. Отмашки рукой Пшеницына могли означать: Проваливай! Проваливай! и проваливать мне требовалось не от Крутиц, а из Москвы. Вращения же пальцев вблизи виска разъяснялись для меня так: Ты что - идиот? Не можешь понять, как все серьезно?! Оставалось только гадать: исполнял ли Пшеницын решительное поручение, но пощадил меня? Или же ему велели припугнуть меня и предупредить в последний раз?.. Поблагодарив сочувствующих мне людей, осмотр Крутиц я, естественно, отменил, и пошел, со вниманием поглядывая по сторонам, к станции метро. В редакции мне тотчас бы поспешить к Марьину за сибирскими адресами, но я опять взъерепенился.Нет! Уж теперь-то точно - ни за что! Из Москвы они меня не выгонят! Накось, выкуси! Воинственным я вернулся домой. Засад во дворе не обнаружил.На кухне сосед Чашкин покуривал. И оказалось, он меня поджидал. Пляши, Василий! - засмеялся Чашкин. - Тебе письмо. Вечерку вынимал. Смотрю, лежит. И не какое-нибудь, а из дальних земель.На иностранных языкахМарку потом отдашь? Могли последовать шутки Чашкина с погогатыванием насчет зарубежных двоюродных сестер или даже шпионажа в пользу заокеанских империалистов, но в последнюю неделю Чашкин хамить перестал.Но понятно, что за один день я не смог бы ни собраться, ни оформить бумажные обязательности расставания с газетой.Ничего, - успокоил я сам себя. - У меня же еще есть минимум две недели. И сам себе удивился. Выходило, что из двух событий, по капризу или издевке судьбы совпавших по времени, решающим для меня оказывалось получение письма от Виктории Ивановны Пантелеевой! Грузовик Пшеницына смог меня разозлить. Значит, необходимость продолжить со мной разговор, возникшая в Вике, была для меня опаснее уралзисовского грузовика без номеров? Так, что ли? Позже разберемся, пообещал я себе, позже...Нелегкими вышли мои разъяснения причин ухода, из редакции и стремительного отъезда куда-то на ВостокМатушка расплакалась, отец сопел угрюмо. Довод: мол, заработаю на квартиру - пришлось отменить. Теперь звучало: заработаю на машину. Хитроумие Марьина с планом нового похода отца в райисполком не показалось старикам реальным. Однако, наверное, все же из-за желания не расстраивать незадачливого сынка отец пообещал сходить в казенный дом на Первую Мещанскую. В редакции я полагал подать заявление с просьбой освободить меня от занимаемой должности в связи с... и помалкивать. То есть если бы кто поинтересовался, чего о я желаю отчебучить, я бы что-либо складное наговорил в ответ.Но болтаться по редакции и объяснять, что и отчего, я не был намеренА в заявлении после слов в связи с перо мое буксовало. В конце концов я вымучил банальное: в связи с переходом на другую работу. Помощница Главного Тоня Поплавская приняла мою челобитную, глазами и губами изобразила недоумение и сказала лишь: ПередамЯ не сомневался, что первым делом Тоня сообщит о моей бумаге буфетчице Тамаре. И никаких вопросов или намеков я от него более не услышал. Да и зачем ему было меня о чем-либо спрашивать? Что бы он узнал для себя свежее? И свое отношение ко мне он не пожелал нужным выказыватьА я в одно из мгновений разговора посчитал, что Кирилл Валентинович вот-вот съязвит: Тебе, Куделин, небось в Москве гонять мячи тесно, тебе подавай сибирские просторы! Что ж, смазывай ваксой бутсы! Не съязвил.Но и руки не протянул. Теперь мне было бы интересно узнать, что Кирилл Валентинович истинно думает обо мне. И порадовал ли его или хотя бы принес ему облегчение мой отъезд-побег? Неуклюже-неприятным ожидался мне заранее разговор с моей начальницей Зинаидой Евстафиевной. Ей-то врать или хотя бы фантазировать мне вовсе не хотелось.Но никаких дипломатических исхищрений от меня не потребовалось.Не юли, Василий, и ничего не придумывай.Нелегко при твоей-то натуре. Я давно этого ждала. С того самого дня ждала, как тебя приказом перевели сюда. И не совестись, что ты меня бросаешь. Сначала ко мне будут подсаживать практикантов, потом кого-нибудь подберемЯ досадовать на тебя стала. Здоровый мужик, думаю, что он торчит-то здесь? Пора бы взбунтоваться! Против себя! Не против меня же! Против себя! Ты ведь и теперь не взбунтовался. Тебя вынудили уйти и уехать. И хорошо, что вынудили... Поезжай, сынок, поезжай. Поезжай, детинушка... Плечи расправишь, узнаешь сотни судеб, может, и подлинно себя поймешь. И не трусь! Не робей. Да что я тебя как малое дитя наставляю. Поезжай! Захочешь - напишешь сам.Не захочешь - не пиши... Прощальный мальчишник решили провести на квартире Сереги Топилина. Благо тот жил возле типографской поликлиники метрах в двухстах от редакции.Народу у Топилина набилось человек тридцать. То есть кто-то уходил, кто-то приходил, но выпили со мной на посошок именно человек тридцать. Явилась даже Лана Чупихина, попросив признать ее на полчаса своим парнем. Из нашей футбольной команды не посетил собрание лишь Кирилл Валентинович Каширин. Зато порадовал нас дружеским визитом Башкатов. Свое отсутствие в газете он объяснил тем, что торчал вблизи Петрозаводска с экспедицией дендрологов, его волнует судьба карельской березы.Но по редакции-то растекалось: он по-прежнему на смотринах, но вроде бы при нынешних посткоролевских конструкторах и смотрителях программ шансы попасть на борт Союза, как и у других журналистов, у Башкатова слабые, почти нулевые, хоть наш Башкатов и понастырнее прочих... Был он скучен, пил чуть-чуть, можно было предположить, что его ждут новые обследования или угнетения организма в барокамерах.Но предложение Марьина выбить мне (то есть моим старикам) квартиру через райисполком его несомненно взбодрило или даже развеселило. Глаза его зажглись, палец принялся производить энергические движения в правой ноздре. Ясно было, что затея с квартирой становится для него не менее замечательной, нежели поимка снежного человека.Не важно (уже для меня), что снежного человека он пока не поймал.Не важно. Дзержинский райисполком ближе Памирских гор, и его-то бастионом овладеем штурмом! Или изморомЯ понимал, что Башкатова, как и Марьина, затея увлекала еще и тем, что в ней как бы размещался их ответ Чемберлену, то есть К. В., Кириллу Валентиновичу с зависимой от него жилищной комиссией с их улиточьей очередью, по коей и Марьин, и Башкатов жилье могли улучшить лишь через два-три года.Но - тссс! - сообразил вдруг Башкатов. - Болтовню по коридорам не разносить. Сделаем все тихо и несуетно. Создадим команду и запустим предприятие... Тут я заметил среди пьющих и редакционного классика маэстро Бодолина. Когда он появился в квартире Топилиных, я не заметил.Не обретается ли поблизости Миханчишин, обеспокоился я.Нет, Миханчишина я в компании не обнаружил. Бодолин же предпринимал попытки нечто высказать мне или спросить меня о чем-либо, но я исхитрялся сейчас же завести разговоры с людьми, явно Бодолину лишними. В частности, сумел переговорить с Башкатовым о солонкахЯ осторожно намекнул ему о том, что у меня странным образом, не имею возможности открыть - каким, оказались на руках еще две солонки из коллекции Кочуй-Броделевича, а с ними - и небольшая картонка, прежде свитая в трубочку и перевязанная ленточкой. Слова о странном образе будто бы не были расслышаны Башкатовым. Солонки я на днях изучил и не углядел в них ничего примечательного, к картонке же был приклеен листочек некогда белой, ныне выцветшей бумаги с акварелькой, исполненной, на мой взгляд, женской рукой, уж больно она выглядела нежнойМостик будто бы кружевной, ручеек под ним голубенький и чья-то фигурка в белой накидке, спешащая к зеленым кустам... Да вроде бы... вроде бы однослойный... - принялся вспоминать я. - Впрочем, не знаю..Мне и в голову не пришло расковыривать картон... теперь-то это мне и вовсе ни к чему... Зачем мне надо было всерьез исследовать свойства двух солонок и картонки с акварелькой? Я же завтра в Сибирь - тю-тю! Игра с солонками для меня закончена. Порешили, что завтра я привезу из дома две солонки и картонку. О солонке №57, фарфоровой птице с головой Бонапарта, речи отчего-то не зашлоМальчишник наш шумел, надо признать, весело. Грустных физиономий я не видел. Пожалуй, лишь Бодолин выглядел озабоченным (а Глеб Аскольдович Ахметьев, как и К. В., собрание наше не удостоил вниманием, пришло отчего-то мне в голову). Да и с чего бы кому-то было теперь грустить? Кроме меня, естественно.Ну собрались в застолье, коли случился повод, ну уезжал кто-то из своих, пусть и надолго, ну не поминки же, уедет, а потом вернется. Когда-нибудьМало ли таких отъездов происходит среди нашей братии... Им-то что, приятелям моим. Для них сегодня ничего не менялось. Они никуда не уезжали (то есть могли завтра же улететь хоть на Чукотку, но на неделю, на две). Это я, домосед, был отъезжающий. Отъезжающий... Где-то встречалось недавно мне это слово. В Казаках! перечитывал Казаков.На первых страницах, не представив своего героя по имени, Лев Николаевич называл его отъезжающим. Его Оленин, светский человек, года на два - на три помоложе меня, отъезжал из Москвы на Кавказ с надеждами - сделает карьеру, добудет славу, состояние, любимую и любящую женщину. У меня же не было теперь успокоительных (тем более - ослепительных) надежд, имелось лишь упование - авось жизнь продлится, все (что - все?) устроится, нечто путное в моей судьбе случится... Оленина любила женщина, но она была для него - не то. От кого уезжал я? Нет, на мыслях о женщинах сейчас было наложено табу. И само неожиданно явившееся сравнение с Олениным показалось мне глупым, я его отринул.Но легче мне от этого не сталоЯ не хотел уезжать из Москвы! Не хотел! Что со мной делают! Ко всему прочему я, человек, не избалованный сладостями и уютами жизни, не привереда, казалось бы готовый ко всяческим невзгодам, теперь пугался сибирской зимы. Хоть бы весной уезжать или летом... - бубнил я себе. - А то ведь придется корпеть на морозе да на ветре... Э-э, Куделин, да ты, брат, что-то раскис! - похлопал он меня по плечу. - А это нам надо печалиться! Как же мы играть без тебя будем.На кого ты нас оставляешь! Компания оживилась. Обращение к футбольной теме сейчас же вызвало спортивные воспоминания и свежие тосты. Отъезжающий, то есть я, крепко набрался. Добираться ночью домой, памятуя о грузовике Пшеницына и обидах ловца человеков Сергея Александровича, я посчитал делом неразумным. Супруга Топилина Екатерина сама предложила мне остаться у нихЯ позвонил старикам, чтобы успокоить их. Топилина они знали.Но у меня со стола исчезла солонка №57. Ее я брать в Сибирь не собирался, намерен был оставить ее Нинуле или тому же Башкатову, если бы он все же пожелал иметь ее под рукойЯ пошел к Нинуле, Нине Иосифовне Белугиной, и поинтересовался, не брала ли она солонку с профилем императора Наполеона.Нет, был ответ, не брала. Врать бы Нинуля мне не сталаЯ поспешил на шестой этаж к Башкатову, но и от того получил заверение, что он, Владислав Антонович Башкатов, к пропаже солонки №57 отношения не имеет. За жулика, что ли, ты меня держишь? - покачал головой Башкатов.
- А где две обещанные тобой солонки? И картонка с ними обещанная? Однако завтра днем Башкатова в редакции уже не было. Капустин пробормотал: Через тернии к звездам... - Потом добавил: - Хорошо, что ты зимой уезжаешь. Если бы травка зазеленела, мы бы тебя ни за что не допустили.Ни за что! - Вот потому-то я и уезжаю, - сказал я всерьез, - что вы меня единственно футболистом и признаете... - Извини, старик, извини, - спохватился Капустин. - Я не хотел, старик!.. Странная беседа случилась в тот вечер (вернее, уже в ту ночь) в комнате соседа Чашкина. Впрочем, особой странности в ней и не было. В последние дни Чашкин был само радушие, и теперь он зазывал меня к себе в застолье: Ванька Лавров приехал из Воронежа! Чтобы не обострять отношений моих стариков с Чашкиными, я согласился посидеть в застолье полчаса. Лавров гостил у Чашкина не впервые, я его знал. Они служили вместе в армии. потом Лавров окончил то ли училище, то ли школу и теперь состоял в структурах безопасности майором. У Чашкиных он появлялся всегда в штатском, в Москву его вызывали для поручений своеобразных. Чашкин мне о них намекалЯ и сам мог предположить, в чем суть этих поручений, и нынче мои догадки подтвердились. Дочурок Чашкина, видимо, отправили ночевать во флигель, к бабке. И застолье происходило шумное. Лавров обрадовался мне, как старому приятелю, не знаю, что докладывал ему обо мне Чашкин, но прежде никаких недоразумений у нас с ним не возникало. Лавров был красавец, румяный, со сладкими карими глазами, на вид чрезвычайно спортивный. В Москву его вызывали обслуживать дам. Жен каких-то начальников, надо полагать крупных. Сам Лавров не знал, кого именно, ему не полагалось даже догадываться об этом. Главное, чтобы им и его услугами оставались довольны. Видимо, и оставались, на моей памяти Ваня Лавров гостил у Чашкиных шесть раз. Из ответов Лаврова на нынешние подковырки Чашкина, ответов не слишком откровенных, но с перцем, можно было вывести, что не все оголодавшие были в возрасте, попадались бабенки и средних лет. Лавров даже не знал, в каких помещениях он оказывал услуги государственного значения. Там были бассейны и сауны, и подавали вино с банкетными закусками, а для некоторых дам - и коньяк. Свои чувства при этом Лавров никак не оценивал, он просто исполнял важное дело: начальственные мужи уставали или просто израсходовали себя на службе, их жены с жиру могли и бесноваться, а этого допускать, понятно, не следовало. Грело Лаврова и то, что ему доверяли, а вызовы в Москву несомненно способствовали его буднично-воронежским продвижениямА как же! Выслуга лет идет! - гоготал Чашкин. - Но ты, Ванюша, особенно не важничай! И мы смогли бы! Вот наш Василий! - и Чашкин возложил мне руку на плечо: - Знаешь, какой он жеребец! Кого хочешь может обслужить! Ты бы его, Вань, порекомендовал кому надо... Лавров в смущении стал говорить, что не имеет прав кого-либо рекомендоватьА я забоялся, что сосед Чашкин начнет сейчас же шутить по поводу двоюродных сестер из Ярославля и мне придется его осаживатьЯ сказал, что в жеребцы не гожусь, на работе вымотался и надо идти на покой. С тем и покинул Чашкина и эротического майора. Однако заснуть долго не мог, все гадал, с каким расчетом Чашкин позвал меня в застолье с Лавровым. То ли после моей недавней горячности и обещаний набить морду был намерен пригласить меня к примирению? То ли, напротив, собирался напомнить мне, с какими людьми он в дружбе, и что мне не резон ерепениться и огрызаться? Впрочем, что мне был теперь Чашкин?.. В день, когда я зашел в редакцию, чтобы забрать свои бумаги, трудовую книжку (билет до Тюмени лежал в моем кармане) и сказать подобающие к случаю слова Зинаиде Евстафиевне, я увидел у себя на столе две карты. Однако все же в одном из ранне-мгновенных предположений промелькнула Юлия Ивановна Цыганкова. Я, конечно, не мог не ощущать, особенно в последнюю неделю, ее взглядов, чаще всего дальних. В них была энергия притяжения, а может быть, и мольба. О моем отъезде она. понятно, знала и явно хотела высказать мне что-то.Но даже если бы я сжалился над ней и позволил себе выслушать ее, ничего из нашего общения путного не вышло бы. Для меня в нем не было никакой необходимости. Следующим - по мимолетности - соображение вышло такоеА не Юлия ли Ивановна прихватила с моего стола солонку №57 с нательным крестиком и костяным оберегом и не она ли одарила меня двумя картами? Относительно карт (хотя Юлия и была дочерью Валерии Борисовны) предположение тотчас и рассыпалосьА вот солонку... Участие в ее исчезновении Юлии Ивановны не исключалось.Не исключалось! Хотя зачем понадобилась бы Юлии Ивановне фарфоровая птица? Если только для какого-нибудь ее нового ритуального действия...Но возможно, я возводил на Юлию Ивановну напраслину... Текст на рубашке карт, мне известный, был гадательный. Тамара себя произвести в червовую даму, естественно, не могла.Не ее была масть, а к картам Тамара относилась уважительно. Какой подсказкой она меня снабжала? Приблизилась (или приближалась?) к бубновому валету червовая дама, так, что ли? Но у меня-то к картам почтения не было. Оставлять две карты на пустом столе было неловко, и я сунул их в карман. Взамен солонки №57.
Потом - дома или по дороге домой - выкину... Именно, именно. Дома я разорвал карты и клочья бросил в мусорное ведро... Расставание с Зинаидой Евстафиевной вышло все же корявым или неуклюжимЯ пробормотал слова благодарности за доброе ко мне отношение и вроде бы семиклашкой пообещал себя хорошо вестиА Зинаида Евстафиевна вдруг сделала шаг вперед и уткнулась лицом мне в грудь. Потом она отпрянула от меня и, глядя в сторону, произнесла: Стариков я уговорил на вокзал не ездитьА вот газетно-футбольная братия на перрон Ярославского вокзала явилась. Прибыли отправлять меня в дальнюю дорогу Костя Алферов и Валя Городничий. Естественно, с сосудами. Вручили и мне путевые, но кое-что было выпито и на морозном воздухеМне все мерещилось, что на перроне вот-вот должен появиться еще кто-то из знакомыхА то и некий порученец или свидетель от Сергея Александровича.Нет, провожающих не прибавилось.Наобнимались, навысказывали мне советов и пожеланий.Наконец я был отпущен в вагон. Поезд тронулся. Сдвинув занавеску в своем купе, я смотрел в окно на черно-грязный истоптанный перрон, тоска забирала меня, и тут я увидел Тамару. За вагоном она не бежала, просто уплывала в Москву, в мое прошлое. Двое суток в поезде я совершенно не думал о том, что ждет меня в Сибири. Лишь одно сибирское соображение, пожалуй, держал в голове... Про отъезжающего Оленина я уже вспоминал.Нет, не на год и не на два он был моложе меня, а лет на семь. Отправившийся из Москвы на Кавказ, он на первых двух-трех страницах воображением оставался в прошлом, но потом перенесся мыслями к цели путешествия и принялся строить замки будущего. Во мне строительство замков никак не могло произойти.Напротив, лишь распухали мои досады. И на судьбу. И на самого себя... Зачем, зачем я смалодушничал и поплелся в Сибирь?.. Серые небеса, черные, голые деревья, уныло-заснеженные пустыни костромских земель, будто вымерших (только на леспромхозных станциях Нея, Мантурово, Шарья наблюдалось движение живых существ), усиливали ощущения одиночества и тоски. В соседях у меня оказались три пожилые женщины. Естественно, они пожелали взять меня под свое покровительство. Принимались меня откармливать, застелили мне постель, ахали по поводу моих предполагаемых печалей, может, и несчастной любвиМне пришлось объяснять им, что я по натуре - мрачный и неразговорчивый, беда такая, что я журналист и следую в командировку, а поводов для горестей у меня никаких нет. Еду же я по журналистской привычке люблю принимать на вокзалах и в вагонах-ресторанахЯ никак не хотел обидеть доброжелательных тетушек-хлопотуний, но и собеседовать в их компаниях с вареными курами желания не имелА потому все больше стоял в коридоре у окон. Скорые той поры на больших станциях останавливались на полчаса, а то и минут на сорок. Вокзальные реcтораны угощали обжигающими борщами и солянками, хороши были и вторые блюда: поджарки, котлеты киевские со сложными гарнирами. И все - за умеренную цену. Увы, эти железнодорожные вкусовые радости - в прошлом, в летописных сводахА уже и тогда в прошлом были легендарные жареные караси на зауральских полустанках. Глухо поговаривали, что где-то недалеко случился атомный взрыв и карасей в здешних озерах ловить нельзя. В Свердловске я, схватив на привокзальной площади такси и заказав: Покажите за полчаса город, смог поглядеть на достопримечательности уральской столицы. При этом приходило в голову: А не сломается ли такси, не отстану ли я от поезда? И понимал: мне хотелось бы отстать.Но не отстал... В вагон-ресторан я ходил пить пиво. Опять сдвигал занавеску, глядел на снежную степь, колки раздетых берез, ловил глазами указатели километров. Иногда бутылки пива хватало километров на шестьдесят. Эко, подумает рассудительный читатель, все ему вроде бы в удовольствие - и борщи с солянками, и пиво, разве только жареными карасями обделен, а вот разнылся.Но так и было. Удовольствия удовольствиями, а тоска не проходила. И грызло чувство вины перед стариками, они мне существенных слов так и не высказали (Нашел - молчи, потерял - молчи), но они-то явно чувствовали, что я отправляюсь в дальние края вынужденно. В их глазах была тревога, непутевый им сын достался, непутевый. Оленина на Кавказе ждали горы. Что бы с ним ни происходило, он думал, возвращая себе успокоение или восторг: Но есть же горыМеня в Тюмени горы не ждали. Скорее всего ждали болота. Город оказался тихим, небольшим, деревянным, с асфальтом на магистральных улицах и дощатыми тротуарами на всех прочих.Нефтяной бум пока еще не превратил его в процветающего нувориша и уж тем более - в Баку или Хьюстон. Лишь на обкомовской площади стояли дома этажей в пять, да и к востоку от нее виднелись башенные краныМне предстояло явиться в управление Тюменьстройпуть к заместителю главного инженера Юрию Аверьяновичу Горяинову. В шефское наше пребывание в Тобольске с основанием вокзала мы знакомились с ним, но он мог меня и не запомнить. В мельтешениях лиц в застольях и праздничных говорильнях и я не всех приятелей Марьина мог удержать в памяти. Рыжеватый мужичок, лет тридцати, румяный, с залысинами и все же кучерявый, мешковатый в движениях, но при том - быстрый. Вот что, Василий, - сказал Горяинов, - инструкции от Сереги Марьина я получил. Сейчас пойдем ко мне и поужинаем, у меня и переночуешь..А завтра тебе надо будет представиться Вадиму Константинову, начальнику нашего комсомольского штаба. Ты ведь с путевкой прибыл? Шапка у тебя хорошая, - заметил Горяинов по дороге. - А пальтецо-то никудышное, московское. Это сегодня у нас теплынь, аж снег не скрипит.Ну, мы тебе тулуп овчинный выпишем, потом оплатишь сорок три рубля. И валенки не помешают. Подшитые, в три слоя. Тоже дадут на складе. Эти без денег. Как спецодежду. Встретила нас жена Горяинова Ольга с сыном Иваном на руках. За столом она посидела с нами недолго, ушла укладывать сынишку. Подана была дичь - жареные, с корочкой, рябчики и тушеный заяц. К зайцу и картошке полагалась клюква. И конечно, были выставлены закуской запомнившиеся мне по Тобольску соленые голубые грузди со сметаной. Естественно, все это было основанием для дружеского принятия жидкостей. Рябчики и заяц - моя добыча, - пояснил Горяинов. - У нас тут в моде охота и рыбалка. Еще с Абакан-Тайшета. И участки на сады-огороды стали брать, но без охоты и рыбалки жизнь неполная... Ты не охотник? От зайца я брал куски маленькие, с детства не мог есть кроликов, натура не принимала братцев, начитался сказок дядюшки Римуса, а вот рябчики Горяинова, да еще и с клюквой, были чрезвычайно хороши. Водкой-то не брезгуй, - призывал меня хозяин. - Она на кедровых орешкахЯ ведь помню, как вы в Тобольске с Коржиковым и Успенским в застольях держались молодцами. Это мы тогда пыль в глаза пускали, - сказал я. - Хотели показать, что не слабее сибиряковА так-то я не ахти какой умелец. Просто здоровье позволяет... Да ты не оправдывайся! - рассмеялся Горяинов. - Ничего дурного в этом нет! А как там Коржиков, морской волк? А как там радионяня наша, Эдуард Николаевич Успенский? Ни с Коржиковым, ни с Успенским после Тобольска я не встречался, но чтобы не удивить хозяина своим незнанием, я выговорил Горяинову якобы достоверные последние сведения о них. Разговор сразу же пошел о Москве. Горяинов кончил МИИТ, был распределен на Абакан-Тайшет, начинал прорабом на станциях Курагино и Кошурниково, в Саянах и дослужился до должности начальника строительно-монтажного поезда, СМП, теперь же он (зам. главного инженера управления) лицо на трассе значительное. Прорабом в Саянах он и познакомился с Серегой Марьиным. Стоит! - и я был уже разгоряченный. - А то не знаю, где МИИТ! Каждый день мимо него на работу ездил. Ты Трифоновскую знаешь? Еще бы! - обрадовался Горяинов. - Общежитие театральных вузов. Будущие звезды! Жена не слышит..Мы туда отчаянные ходоки были! Мы чуть не прослезилисьМы ощутили себя если не родственниками, то уж земляками - точноЯ сейчас же вспомнил, что несколько моих одноклассников оканчивали МИИТ. И вообще из нашей школы многие поступали в МИИТ, правда чаще - на мосты и туннели, чтобы остаться в метро и в Москве, но некоторые учились и на горяиновском строительном факультете. Обнаружились и общие знакомые. Среди прочих - кавээнщики. Все же мы выпили и за МИИТ, и за МГУ, и за Серегу Марьина, и за других общих знакомых, и за КВН, и за Сашку Маслякова. И тогда Горяинов спросил: Вот что, друг Василий, ты меня просвети. Да, у меня есть письма Сереги Марьина... У тебя там какие-то проблемы, коих не следует касаться...Но все же ты меня просвети... Чего это вдруг ты... Юра, - сказал я, - по образованию я историк. В науке у меня ничего не вышло. Учитель из меня никакой. И журналист, похоже, не получается... Как ни странно, я ожидал услышать возражения хозяина: ну как же, вон вы с Марьиным статью о Тобольске отгрохали!, но не услышал. Как выяснилось позже, Горяинов и многие его коллеги статью не читали, она не касалась их интересов, Тобольск был лишь станцией с вокзалом на их трассе. Годы я сидел в Бюро Проверки, - продолжил я. - Тебе этого не понять. Словечки да циферки сверял.Надоело. Коли ты историк, сказал я себе, то и займись-ка этой историей, как множество твоих сверстников в Саянах или на пути к Ямалу, а не поглядывай на них с седьмого этажа здания возле Савеловского вокзала. Последние пафосные слова были мне противны. И произносил их не просто резонер, а демагог и обманщик.Но что я мог еще сказать Горяинову? Мой собеседник молчал. И долго молчал. В глазах его читалось: не хочешь со мной откровенничать, ну и не откровенничай. И вдруг мне пришло в голову: а не принимает ли меня Горяинов за какого-нибудь ревизора с полномочиями? Из ЦК или из непременного тогда Комсомольского прожектора? Или за согля